Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Лютогость, заслышав свист и треск, едва поспел заслониться щитом — не умом поспел, тело само подсказало. В щит тут же грянуло дважды, а то и трижды, сильно грянуло, дёрнуло руку влево, щит качнулся. Боярин невольно подивился — обычно в воевод да князей не бьют, такого ворога больше чести в прямом бою побить, а то и в полон забрать. Видно, кто-нибудь из кривичей и не опознал в нём воеводу. А и то сказать — немала честь и стрелой вражьего вождя повалить и враз всю рать обезглавить.
Полоцкие кмети с рёвом ринулись
Схлестнулись, пронзая железными клиньями растянутую змею Мстиславичей, разорвали новогородскую рать на куски.
Конных в войске Бреня было мало — десятка три. И всех их пестун князя Всеслава бросил прямо на верхушку новогородской рати — боярина Лютогостя и его дружину, хоть тех и было в полтора раза больше.
Конница встречает нападение только нападением. Но для нападения нужно время. Времени у Лютогостя не было.
Врезались — в лязг железа, в конский храп, в задавленный мат и визг стрел. Нагие клинки кромсали воздух, расшибали железные пластины доспехов, словно топоры, раскалывали щиты.
Лютогостя прикрыли сразу двое кметей из его дружины, но полочанин не остановился даже на миг. Первый новгородец повалился под копыта, оглушённый голоменем меча по шелому, второму лезвие меча врезалось прямо в лицо, смяв железную скурату, словно берестяную. Боярин, бледнея, толкнул коня каблуками и двинулся навстречь.
С лязгом столкнулось железо, высекая искры.
Со звоном улетел куда-то посторонь боярский меч, полочанин кинул в ножны оба клинка, подал коня вперёд, перехватывая боярина за правую пясть. На Лютогостя навалились другие вои.
Брячиславля и Бренева дружины врубились в свалку, окончательно довершая разгром Лютогощей рати.
Повалилось новогородское знамя, схваченное за древко чьей-то дерзкой рукой.
И только подошедшая ввечеру, несочтённая Бренем помощь от князя Мстислава Изяславича отбилась и медленно отходила обратно к Новгороду. Гридень Тренята сохранил большую часть рати, потому победа Бреня была неполной, и не потому ли Всеслав отступил-таки от Плескова? Кто знает? Сам князь сколько раз с Лютогостем в Полоцке ни говорил, причины своего отступления никогда не касался.
Показалась Перынь, и кривичи невольно ускорили шаг коней — старинное святилище по-прежнему притягивало к себе. Разорённое и вырезанное восемьдесят лет тому Добрыней, оно сейчас мрачно высилось над водами Мутной, гляделось в них золочёными луковками куполов православной церкви. Лютогость глянул на купола, прерывисто вздохнул и отворотился. Ходили средь новгородцев слухи, то кто-то из рыбаков в ясные ночи видел, как в речной воде отражаются не купола церкви, а храмовые кровли и резные капы Перуна и иных богов. Самих видоков боярин не встречал, но слухи ходили упорные. Лютогость не склонен был верить слухам, но ЭТИМ слухам он верил.
Лютогостя вновь — в который уже раз! — охватила острая тоска по ушедшим временам. И вновь невольно вспомнился полоцкий князь, его пронзительный, исполненный внутренней силы и уверенности лик. Как знать, — сказал ему тогда Всеслав Брячиславич, — может, всё это ещё и воротится? Ты воюешь ради этого? — спросил его глухо Лютогость. Да, — каменно-твёрдо ответил Всеслав.
Боярин закусил губу — это что же, вот так, одними только словами, полоцкий оборотень заставит его предать Новгород? Стать на сторону полочан?
Кривичей, — поправил себя словами полоцкого князя Лютогость. — Кривичей, а не просто полочан. Ты и сам кривич, боярин Лютогость.
А Новгород? Мнишь ли ты, Лютогосте, что под рукой кривского князя Всеслав Брячиславича Новгороду кривскому, словенскому да неревскому будет хуже, чем под рукой киевских князей?
В глазах полоцкого князя горел едва заметный — всего лишь искорка! — багровый огонёк. Может быть, это всего лишь плясал отсвет огоньков на светцах… но в такой миг Лютогостю невольно верилось, что все слухи, которые уже не первый десяток лет кружат по всей Руси про Всеслава — правда.
У Перыни на вымолах стоял народ — немного, десятка два градских. Почти все знакомые, неревляне. Лютогостя встретили градом насмешек — в Новгороде не щадили проигравших. Да и не любят друг друга жители разных городских концов. А особенно неревляне — словен да кривичей.
— А… приехали!
— Обоср… вои!
— В мокрых портах воротились!
— А ну цыть, вы! — свирепо рыкнул друг Лютогостя, молодой славенский боярин Крамарь — он ждал друга на вымолах с самого утра, едва только прознал от Лютогостева отца, Басюры. Навстречь бы поскакал, да побоялся разминуться на тропках Приильменья. А уж вымола у Перыни Лютогостю не миновать.
Рык Крамаря, однако, действия не возымел — неревляне только злорадно и обидно захохотали. Оно и понятно — Крамарь и сам был в том злосчастном бою на Шелони, только сумел со своей дружиной отступить следом за Тренятой. Вестимо, весь Новгород про то знал — и Славенский конец, и Прусский, он же Людин, и Неревской.
Лютогость на насмешки и ухом не повёл — на то они и неревляне, чтоб над кривичем альбо словеном зубы скалить. Молча подъехал, молча обнялся с Крамарем. Спросил негромко, в самое ухо:
— Отец как?
— Грозится, — так же в самое ухо прошептал ему Крамарь. — Вожжами, говорит, выдеру.
Лютогость облегчённо вздохнул — вот если бы отец молчал и мрачно пил, это было бы хуже. Гораздо хуже. А то, то вожжами выдрать грозился, так это ничего…
Лютогость ступил в лодью, глянул на неревлян холодно и отстранённо. Те обидно скалились в ответ. Лодья качнулась на речной волне, отходя от вымола.
— Домой? — спросил Крамарь, махая рукой гребцам. Ответ не был нужен, но Лютогость всё же вздохнул в ответ: