Дефицит
Шрифт:
В понедельник стало полегче, сегодня он закроет больничный. Завтра будет еще легче — операция Леве Киму.
Марина приехала с заготовки кормов усталая, голодная, красная, ночью раза три протирала спиртом обожженные плечи, а сегодня ушла на работу. Катерина вернулась из своей компашки в двенадцать ночи, будет спать до двенадцати дня, а он опять будет один пережидать длинное утро. Взял «Новую аэробику» Купера, полистал, нашел отчеркнутые строки: «Если обнаружится сердечная слабость, надо понизить норму физических требований до безопасного уровня. Врач может порекомендовать ограничиться лишь ходьбой. Однако не огорчайтесь! Добросовестно выполненная, согласованная с таблицами аэробики ходьба
Аэробика развивает способность организма к усвоению кислорода, чем больше бегаешь, тем выше твое потребление кислорода. М-да, нарушился ритм его жизни, ходьба не бег, мускулы, все тело его не получат прежней радости, пешком за радостью не угнаться, снесло Малышева с коня. Теперь Купер советует ему подождать три месяца, прежде чем начинать упражнения, да и то под контролем врача. Последним, как ни странно, сдается сознание, не хочет мириться с замедлением ритма, считает, что ты резв как прежде. Самомнение — это сознание или инстинкт?
Под контролем врача… Он согласен оставаться под ее контролем, тем более, что она сама говорила: «Вы остаетесь в полном моем распоряжении». А пока пройдемся.
Надел синее трико, обул кеды, зашнуровал, взял секундомер, вышел из дома. На скамейке сидел Чинибеков, читал газету, при звуке шагов отставил ее, как лист фанеры, глянул из-под очков и неожиданно поздоровался.
— Здравствуйте-здравствуйте, — торопливо ответил Малышев и едва удержался, чтобы не подсесть к нему на скамейку. Тренировочный костюм помог ему пройти мимо, вроде по делу, а то подсел бы и сочувственно заговорил с новых ценах на бормотуху. Кажется, еще одним врагом меньше. Осталось помириться с Витей-дворником и можно ждать медали за мир и дружбу. Но дворника пока не видно, он уже или отмел свое, или еще не начинал. А может, и ушел на пенсию. По инвалидности, которую ему обеспечил хирург Малышев. Пожалуй, сейчас он бы подошел к дворнику и спросил, как дела, причем, спокойненько, без всякой издевки. Если по-мужски, то можно ему простить лепнину на малышевской двери в тот вечер — мало ли что бывает по пьянке?
Не спеша пошел по своему маршруту, сразу ощущая — не то-о, э-эх, совсем не то! Ни вдоха тебе, ни выдоха, скукота. «Под контролем врача». Шла бы она рядом, может быть, и дышалось бы лучше.
Сыроедением, что ли, заняться? Еще в палате, когда он вслух пожалел, что вот теперь не будет бегать, набирать очки, Телятников заметил: «Мало двигаемся, это плохо, но много ли мы чувствуем и думаем? Гиподинамия наш бич, но почему недомыслие никого не тревожит, ничему не грозит?» Он отвергает сыроедение, голодание, вегетарианство. Если жареный цыпленок не может сделать твою жизнь содержательной, то как это сделает сырая свекла? Зачем человеку особый режим по изъятию малых радостей? Для чего твоя, и без того убогая, жизнь должна быть еще и длинной? Безнравственно тянуть-растягивать свои годы, придавая им необоснованно большое значение.
Прошел пешком весь маршрут, на секундомер так и не глянул — зачем? Вернулся домой, прикинул дела на день. Алла Павловна в поликлинике будет с четырех, а до четырех он сможет зайти в свое отделение, допустим, часам к двенадцати, есть еще свободное время, чем его заполнить? Сел за свой стол в гостиной, включил магнитофон с английской речью, послушал, выключил — скука. Отворил окно, закурил. Хорошо, что можно покурить, а то бы совсем хана. Утро прохладное, пока не жарко, тянет в окно свежестью. В следующее воскресенье надо бы съездить на рыбалку…
Послышались очень знакомые звуки, сразу его встревожившие, как вой сирены. Он выглянул в окно — и отшатнулся назад. Прикрыл створки и сел подальше, чувствуя, как застучало сердце и во рту стало сухо. Их было шестеро, четыре бабы в серых халатах, парень лет восемнадцати, видно, студент, и уже знакомый Малышеву персонаж. Они шли как косари в ряд, с новыми метлами из длинного желтого чия, и махали дружно, раззудись, плечо, размахнись, рука, и пылили они в шесть раз гуще и выше. Правофланговым шел Витя-дворник, живой, здоровый и невредимый. Это был обещанный горсоветом прогрессивный бригадный метод. Спрятался Малышев не от пыли, а от позора своего поражения. Докурил сигарету спокойно. Приказал себе не обращать внимания, пусть их будет не шесть, а шестьдесят шесть, ему до лампочки. И давление у него не подскочило, он уверен. А если подскочит, завтра он выйдет с ружьем и с шестью патронами…
Алла Павловна могла бы и позвонить, справиться, как там ее пациент. Она поставила бы ему пятерку за поведение. Перед стрессом он незыблем как скала.
А патроны лучше бы зарядить солью.
Ладно, хватит дурить, хватит курить, пора выходить из дома. Надел белую сорочку, галстук в полоску, самый эффектный свой синий костюм, черные туфли — пижон пижоном, будто из отпуска возвращается, из загранпоездки. Между жизнью и смертью тоже граница, между прочим, оттуда он и приехал.
Вот и его больница. Малышев присмотрелся, сравнивая ее с областной — двор поменьше, пыльный газон, желтая листва скопилась в сухом арыке, и фонтана нет, в общем, труба пониже, дым пожиже. Надо взбодрить Керееву на воскресник по благоустройству, деревья подбелить, клумбы почистить.
Он вошел в свое отделение, по-хозяйски распахнув двери, в ожидании радостной встречи с персоналом, и едва переступил порог, как перед ним словно из-под земли возник худой, тощий старик в одном нижнем белье.
— Куда без халата?! — с ненавистью, злобно сказал он Малышеву.
— Сейчас надену. — Малышев с усмешкой попытался обойти старика.
— А я тебе говорю, куда! — вскричал больной. — Здесь хирургия, без халата нельзя! — С маниакальной настырностью он встал перед Малышевым и даже руки растопырил, будто курицу собрался ловить, лицо серое, все из морщин и складок. — Заразу тут разносят всякие, понимаешь ли!
Появился на шум другой больной, подобострастно поздоровался с Малышевым, потянул старика за рукав и, когда Малышев прошел, за спиной его пошло объяснение — ты на кого напал? и прочее, но старик, не сдаваясь, продолжал вопрошать: «Ну и что?.. Тем паче», — раза три повторил свою «пачу». Очень похож на Витю-дворника, но чем, сразу не скажешь, — слепой озлобленностью, что ли, какой-то личной ненавистью, будто Малышев корову у него увел или хату его спалил. Непонятно и, тем паче, необъяснимо, чего набросился? Или у Малышева такой уж здоровый вид, что можно на него орать, кому вздумается? Не подпускать к больнице «тем паче»? Шир-рокая демократия. Слабода слова. И вразумить нельзя. Без лечения его не выдворишь, прогрессивки — тем паче — не лишишь, ни с какого боку хама не урезонишь, одна для него подходящая мера — порка на конюшне, так ведь упразднили давно.
Быстро, почти бегом направилась к нему дежурная сестра Наташа, приглушенно, зная, что Малышев не любит в коридоре шума, сказала:
— Здра-авствуйте, Сергей Иванович, с выходом вас!
Он хотел было сразу пройти в ординаторскую, но передумал, надо успокоиться прежде, а то сорвет зло на ком-нибудь из-за пустяка. Попросил сестру открыть его кабинет, она сбегала за ключом.
— Кто этот старик, интересно, в первой палате, без меня поступил? Дворник?
— Почему дворник? — Наташа улыбнулась, как шутке. — На комбинате работает, Филимонов, с опухолью. А кем работает, я сейчас посмотрю.