Делай, что должно. Легенды не умирают
Шрифт:
Такого Кречет бы уже не пережил, никакие целители не помогли бы. Да в палате вообще бы хорошо если Эллаэ жив остался!
К окну подходить не рискнули — убийцы могли ждать там, выстрелить в того, кто высунется посмотреть, откуда прилетел смертельный «подарок». Зашевелившаяся от грохота и вспышки охрана лекарни позже прочесала окрестности, но, естественно, никого не нашла.
На окна в итоге установили защиту — что, опять же, потребовало дополнительных амулетов. И Яр только крепче утвердился в мысли: нет, западные земли нужно осваивать по-новой. Нельзя пускать туда людей.
***
Белый всегда думал, что знает свое жилье так хорошо, что и
Первые дни Белый списывал неловкость на дорогу, на неуютный салон «Дрейка», на незнакомую палату лекарского центра. Но когда оказался дома — и даже в своей комнате толком развернуться не смог, сразу набив очередной синяк о край кровати… Пришлось накрепко прикусить язык, чтоб не разразиться потоком брани на все и сразу: на собственную неловкость, на увечье, на потянувшегося к нему Керса. Белый прекрасно понимал, что вины удэши во всем случившимся с ним нет. Точнее, она есть — но он виноват ровно в той же степени, что и сам Белый. Керс не мог предположить, что молнии ослепят его пару, а от жара небесного огня защитил надежно — на Белом не было ни единого ожога после боя.
Зато сейчас он, наверное, может поспорить пятнистостью с лесным оленем: синяки чувствовались везде, даже там, где их поставить было почти невозможно.
— Белый… — тихо протянул Керс, мягко касаясь его плеча ладонью, но так и не сказал больше ничего.
А огневик замер, прислушиваясь к себе. Не видеть было безумно странно и страшно. Но за прошедшее время обострился слух и кожа стала удивительно чувствительной, поэтому все синяки и шишки, которые он набивал, так раздражали. От Керса исходил привычный жар, но сейчас он казался даже сильнее, чем раньше. Белый стоял, впитывая его, впервые сознательно отгородившись от навязчивого желания увидеть хоть что-то, закрыв глаза.
— Встань передо мной, Керс.
Шелестнул воздух, Белый вслушивался в него, отмечая, как Керс перешагивает, нарочито громко стукнув каблуками по полу. Потом протянул руку, пока не коснулся кончиками пальцев ткани. Провел по ней, отмечая начало шнуровки: Керс все так же носил старомодные сорочки не на пуговицах, где только находил такие? Пальцы слегка запутались в шелковом переплетении шнура, нашарили узел, провели по нему. Распустить удалось с третьей попытки, почти злобно шикнув на удэши, попытавшегося помочь:
— Стой на месте!
Тот послушно замер, только Белый чувствовал, почти слышал, как ускоряется стук его сердца. Наконец скользкий шелковый шнурок поддался, распустился, и он потянул горловину в стороны, представляя, как расходится шнуровка, обнажая острые ключицы. Пальцы снова коснулись кожи, скользнули выше, зацепив тонкий, почти сгладившийся рубец старого шрама на горле, под ними дернулся кадык, когда Керс тяжело сглотнул.
— Белый…
— Молчи.
Узкий гладкий подбородок — иногда он жутко завидовал Керсу: тому не было нужды бриться, а вот у него самого темная щетина уже к вечеру пробивалась. Сухие, как всегда, губы, нижняя закушена, пришлось приложить усилие, чтобы освободить ее из плена мелких острых зубов. Ладонь легла на щеку, касаясь губ подушечкой большого пальца, остальными Белый чувствовал, как бешено бьется жилка на шее удэши, слышал, как резко тот выдыхает и втягивает воздух. Улыбнулся, представив, как раздуваются тонко очерченные крылья острого носа. Удивительно, насколько хорошо он все это запомнил — а ведь, казалось, не слишком и присматривался. Но воображение рисовало Керса куда яснее, чем огненные всполохи его силы.
Смешно. Вся злость именно на него сейчас ушла, исчезла безвозвратно. Уж сколько её было, бесполезной, бессильной — вся почему-то переплавилась в какую-то веселую, яростную нежность из-за этого послушания. Беззащитность удэши казалась почти невероятной, но Белый остро понимал, что Керс сейчас именно беззащитен перед ним. Открыт, распахнут, настроен чутко и тонко, готовый реагировать на что угодно, потому что не знает, даже не подозревает, что случится в следующий момент.
Что-то переломилось. Что-то, что должно, обязано было случиться рано или поздно, сместиться, найти другую точку равновесия. Керс по-прежнему был собой, сильным диким пламенем, молнией, которую никому в руках не удержать. Но только если на то не будет воли самой молнии. Белый понимал это как никогда ясно. И улыбался, держа эту самую молнию в руках, оглаживая лицо, вспоминая малейшие черточки, касаясь гладкой кожи бережно, ласково, зарываясь пальцами в огненные волосы так, как хотелось всегда.
— Я доверяю тебе, — шепнул, почти касаясь губами приоткрытых губ, — а ты мне?
Керс замер… А потом сделал шаг назад. Обидой хлестнуло до стиснутых зубов: что, как, почему?! Неужели настолько не доверяет?! Потом недоумением: что-то происходило. Белый чувствовал, как Керс стягивает силу, чуял накатывающие волны жара, собирающееся впереди в плотный комок пламя.
— Керс?..
Хлестнуло, ожгло, когда этот ком, по ощущениям похожий на огромную шаровую молнию, с характерным электрическим треском лопнул. Запахло, как после грозы.
— Я тебе доверяю, — прозвучал знакомо-незнакомый голос, и к так и не опущенным рукам прижалось горячее тело.
Белый осторожно провел по острым плечам, по рукам, недоуменно вскидывая брови: все было не так! Плечи — у’же и точёнее, тоньше руки, изящнее узкие ладони и длинные пальцы… И хрипловатый, потрескивающий смешок — тот и не тот одновременно. И только наткнувшись вместо мускулистой мужской груди на мягко-упругие округлости, он невольно распахнул глаза, понимая, что именно не так.
— Ты же говорил… Набрать силы… — слова путались, выплескивались почти бессвязно, пока гладил и гладил, не в силах оторваться, узнавая его, такого привычного и абсолютно нового.
— Говорил. О том, чтобы не случилось то, что сейчас не ко времени… я позабочусь… — голос Керса… или Керсы?.. сорвался на низкий чувственный стон.
Это походило на удар молнии, прямо в темечко. Белый застыл, вслушиваясь… А потом плюнул на все. И отсутствие зрения уже не мешало; и осознание, что вообще-то рабочий день, внизу мастерская, а они шумят так, что не услышит только глухой. И под закрытыми, зажмуренными до боли веками снова было белым-бело, но это больше не пугало. Он шагнул назад, потянул удэши на себя — и оба повалились на кровать, не размыкая рук, окунаясь в ласки с головой. Ему было восхитительно все равно, потому что Керс действительно доверял ему. До конца, до самого края, безумно и с полной самоотдачей, позволяя рухнуть в свое пламя — и слиться, как было до размолвки, пылать на двоих.