Делай, что должно. Легенды не умирают
Шрифт:
О том, что медальон он донес, сообщил другой целитель. Правда, на вопрос, удалось ли повторить сыворотку и спасти детей, ну, хоть кого-то, отвел глаза и постарался сменить тему. Раис не был бы собой, не потребуй он ответа: неужели, ошибся? Неужели тому лаборанту-человеку удалось ему солгать?! Целитель мялся-мялся, жался-жался… Утекал, увиливал от ответа, пока на следующий день не пришла все та же Илора и, глядя на мучения, не рубанула с плеча: некого спасать. Видно, хорошо знала огненных, понимала, что иначе он сам себя изведет. А так — полыхнул, перед глазами потемнело, но вскоре пришел в себя, услышал, как зло шипят друг на друга лекари. Но ему, вопреки их опасениям, не было плохо. Пусто —
Пусто, несмотря на то, что Илора объяснила: его вины в случившемся не было, ни капельки. И быть не могло, никто ведь даже предположить не мог, что проснется этот древнейший из ныне живущих в мире удэши. А под давлением его силы не выжили даже его собратья, кто послабее. Но Раис чувствовал себя виноватым уже хотя бы в том, что сделал всего три ходки, спасая детей. Тоже — иррационально, потому что и не мог бы больше, и сам бы надорвался, и не спас никого. Вся эта маета отнимала силы, откладывала и так затянувшееся выздоровление. Глупо, исключительно глупо. И бесполезно.
Три месяца он провалялся в лекарне. Еще три — пытался жить, преодолевая то и дело накатывающую слабость и боль. Упрямо расхаживался, упрямо работал руками, возвращая им прежнюю ловкость и подвижность. Это была хоть какая-то цель. А потом — пустота.
Немного спасало только присутствие рядом Илоры. Она как могла вытягивала его из этого беспросветья, и рядом с ней он даже делал вид, что все налаживается, да и чувствовал, что его Огонь ее Воды не чурается, не исходит шипением и искрами. Он даже съездил с нею в Ткеш, к ее родителям. Вроде бывал уже раньше, приезжал якобы к Трою Коннику, но тогда не замечал почему-то. Рисс и Койя… Пусть они и не были нэх, но что-то было в них… Жило, играло, мерцало. Почти как сила водной удэши, пропитавшая весь Ткеш, но немного иное. То, чего он, кажется, лишился безвозвратно и на что теперь мог только смотреть со стороны. Воля к жизни? Да нет… Умирать не хотелось. Огонь не гас, горел ровно. Просто не было чего-то, что толкало его вперед раньше. Задора. Азарта.
Когда-нибудь все закончится, вся эта страшная война с людьми, с безумным удэши там, на западе… Когда-нибудь жизнь потечет нормально, вернется в свое русло, разгорится ровным, животворящим пламенем. Вернутся праздники, он снова сможет выступать — целители постарались, руки вернули былую ловкость и чувствительность… Но он сел за составление плана выступления… и очнулся поздно вечером перед пустым листом бумаги, так ничего и не написав. Поднял голову, оглядел пустую, безликую комнату. Не его, просто одну из комнат дома хранителей, где жил все это время — своего-то угла не было, а к родителям, в их небольшой дом, идти было попросту стыдно.
Ничего. Не было и не осталось: ни выступлений, ради которых выпускал огонь из сердца, ни жизней, ради которых был готов пожертвовать собой. Ничего, только лист дешевой бумаги, пустой и ненужный, как он сам. В груди рвануло, стронулось что-то. Слез не было, только задыхался, уронив голову на руки, задыхался, не зная и не понимая, что делать дальше. Даже не услышал стука в дверь, и как эта дверь открылась, да даже чужой силы не почуял, настолько было плохо. И когда с неожиданной для хрупкой водницы силой от стола отодвинули, тряхнули за плечи, только мотнулся тряпичной куклой.
Илора, разом вспомнив все страшилки прошлого о выгорающих нэх, не нашла ничего лучше, чем плюхнуться к нему на колени, обнимая так, словно боялась, что утечет прямо сейчас сквозь пальцы, и поцеловать.
Раис ей нравился, нравился — с первого взгляда там, в Совете, с его приезда в Ткеш, когда балагурил и отвлекал ее от страшных новостей, когда ухаживал, старался развеселить, рассмешить, любовался на ее улыбку. Хоть пожелание удэши и вогнало в краску, но заставило прислушаться к себе и понять, что да, тянет к нему, даже к такому потерянному. Но и без этого не оставила бы, не бросила, как тогда, когда тащила обессиленного на кухню. Но именно сейчас пробрало до дрожи, от одной мысли, что он может поднять глаза — а они будут пустыми, бездушными. Они почти такими и были, когда распахнул, в первый момент — тусклыми, бессмысленными. Потом затеплилась первая слабая искорка: удивление.
— Илора?..
Что сказать — не знала, даже представить не могла, что в таком случае вообще можно и нужно — а нужно ли? — говорить. Просто снова потянулась к нему, к накусанным сухим губам, соленым и горьким, словно морская вода.
Он все-таки ответил. Не сразу, но среагировал, сжал, да так, что дышать стало нечем, до сдавленного писка. И — как вспыхнул, Илора аж зажмурилась, настолько резко все завертелось. Стул полетел на пол, она — на кровать; в последний момент придержал, рухнул рядом, целуя уже сам, так жадно, будто не пил все это время, и только сейчас дорвался, глотал и не мог насытиться. Вовсе не фигурально выражаясь: Раис действительно тянул её силу, её Воду, и, вот странно — его Огонь не гас от этого, а будто наливался светом и цветом. Пугаться было некогда — потом уже, позже, когда протрезвели оба ото всего, Илора подумала, что кто другой на ее месте испугался бы этой сумасшедшей жажды. Но тогда — тогда она не почувствовала страха, только радость, полыхнувшую яркой изумрудной искрой где-то под сердцем, и отдавала, и силу, и себя, и свое тепло.
Все. Целиком. До донышка.
Раис выпил её до конца. И — наполнил заново, будто отдариваясь, наконец начиная снова гореть, жить, дарить… Себя? Может, он потому и погас почти, что не мог, не умел без подпитки извне, без людского внимания, без одобрения и восторга. Без чего-то надежного, значимого, что заставляло бы плясать его странный зеленый огонь.
О том, что это их обоюдное безумие не осталось без последствий, оба узнали примерно в одно время. Илора почувствовала, а Раис увидел крохотную переливчатую искорку новой жизни.
— Я хранитель… — только и заикнулся он.
Больше сказать не успел, Илора приложила палец к губам.
— Я знаю. И знала. Зато теперь у тебя будет самый верный зритель.
Он встал на колени, вжался лицом в ее живот, обнимая так же крепко, как в тот день, зашептал горячечно, что-то обещая им — и ей, и ребенку, она не разбирала слов. Но когда поднялся, снова горел и искрился, был готов жить и работать.
***
С Беспечным — или Эллаэ, как с легкой руки Яра очень скоро начали называть удэши ветра все «ночные всадники», — дорога показалась легче и короче, чем должна была быть. Словно он подхватил их всех и понес на своих невидимых крыльях, высвистывающих беспечно и радостно, и не важно, куда и зачем неслись, что оставляли за спиной.
А еще, чем ближе был западный кордон, тем более сумасшедшим и яростным огнем пылали Керс и Белый. На стоянках могли, забыв о еде и отдыхе, укатиться за ближайшие кусты, а то и прямо не слезая с седла ухнуть в поцелуй, словно добрать друг дружки никак не могли. Или нет, словно пытались стать чем-то единым, ослепительным и почти страшным. Приближаться к ним только Кречет с Эллаэ и рисковали. Один и сам горел подобным огнем, ему и летящих во все стороны искр хватало, чтобы с рычанием отвешивать старшему брату подзатыльники, растаскивать чуть ли не за уши, заставляя вспомнить, где они и что они. Другой был удэши — а значит, по определению безбашенным. Только хохотал и обдувал холодным ветром, сносившим лишний огонь куда-то в небеса, где от этого отдаленным отзвуком недовольно ворчал гром.