Дельфийский оракул
Шрифт:
Вынырнула Гипподамия из забытья. Новым взором поглядела на Ниобу и сказала ей:
– Благодарю тебя, царица. Помогла ты мне сегодня мудрым советом. Чем отплатить тебе? Только правду говори, царица! За что ненавидишь ты Лето?
И поняла Ниоба, что не удастся ей обмануть Гипподамию.
– Если Лето родит сына, то сын этот убьет всех моих детей, – ответила она и рассказала, ничего не утаив, об увиденном ею в чаше. И столь ужасен был рассказ Ниобы,
– Вскоре разрешим мы наши горести. И ты, и я… оставь лишь мне чашу, пусть будет она платой за жизнь дочери Кея.
Послушалась Ниоба, да и не смела она больше пить из чаши, боясь увидеть вновь то, что видела отныне в каждом сне.
– Обещаешь ли ты избавить меня от этого горя? – спросила она. – Ведь я, как и Лето, жду своего первенца. Пусть же придет он в мир, безопасный для него.
– Клянусь милостью Геры, – отвечала ей Гипподамия, – что скоро не останется на земле места, где приняли бы Лето!
И прощались они, обнимались, расставаясь лучшими подругами. А когда покинула Ниоба дворец, отправилась Гипподамия в гости к Лето. Принесла она ей целую корзину даров – рыбы сушеной, свежего пышного хлеба, золотого оливкового масла и красного винограда. Говорила о разном, спрашивала, здорова ли Лето, скоро ли появится на свет дитя ее и не нужна ли молодой царевне помощь?
А уходя, спрятала под миртовым кустом серебряную чашу.
Лишь коснулась заря неба перстами, как встала с ложа Гипподамия. Тенью проскользнула она мимо рабынь и служанок, мимо конюхов, утомленные, они спали крепким сном. Пробралась она к конюшне, где стояли белоснежные жеребцы. Их привезли Пелопу издалека, и тот, пораженный красотой их и силой, сказал:
– Вот кони, единственно достойные моего сына, дорогого Хрисиппа! Так пусть же стоят здесь, пока не сумеет он удержать в руках поводья.
Никто не посмел нарушить приказ Пелопа. Ждали кони, взрослел Хрисипп, и уже сегодня должен был царевич показать всем, как ловко управляется он с колесницей. Подала Гипподамия коням хлеб, щедро политый горьким травяным зельем.
– Ешьте, ешьте… – шептала она, гладя их шелковые гривы. – Ешьте… полетите вы быстрее стрелы, быстрее самого света солнечного.
Слушали ее жеребцы и брали мягкими губами хлеб с ладоней Гипподамии.
Так же бесшумно вернулась она во дворец, легла в постель, как будто и вовсе не вставала.
Все вышли в город, поглядеть, как поедет молодой царевич. И сам Пелоп, и многие его дети, и Гипподамия, и слуги, и рабы… позвали также гостей, средь которых особое место было отведено Лаю. Пришла с ним и Лето, хоть и тяжело ей уже было ходить.
Гипподамия
– Погляди, до чего они хороши! Фивы и те не знали жеребцов краше этих! Бела их шерсть, словно чайкино крыло. Тонки ноги. Сильна грудь.
Косили жеребцы на женщин алыми глазами, грызли удила, готовые тотчас сорваться в бег.
Вот юный Хрисипп взошел на колесницу. Обернулся он, помахав рукой братьям и отцу. Улыбку счастливую подарил Лаю. И тронул поводья. Длинным шагом пошли кони.
Свистнул Хрисипп.
Быстрее!
И еще быстрее! Вот выкатилась колесница царевича на простор большой дороги. Брызнула каменная крошка, захрипели кони и, вытянув шеи, понеслись.
– Прыгай! – закричал Лай, бросаясь вдогонку за Хрисиппом.
Но где ему было угнаться за белоснежными жеребцами. Визжали они от невыносимой боли, гнавшей их вперед. Летели жеребцы, не разбирая дороги. И дальше, все дальше уносили Хрисиппа от дворца.
К обрыву.
Вскочил на неоседланного коня Лай. Поспешили за ним братья Хрисиппа, но известно было Гипподамии – не спасут они юношу. Сама судьба прочертила эту дорогу, пусть и руками царицы.
Поздно вечером внесли во дворец окровавленное тело. И плакал Лай, не стесняясь слез, рвал на себе одежды. И молчали все, пораженные горем его.
А царь и вовсе речи лишился. Сердце его стало камнем.
Но обратился к царю один раб, подкупленный Гипподамией.
– Отравлены были кони, – сказал он, простираясь ниц пред троном. – Видел я, но не подумал, что злое она замыслила…
– Кто?!
И рассказал раб, что будто бы видел он ночью, мучимый бессонницей и тоской по далекой своей родине, как крадется в конюшни молодая женщина, как говорит она с лошадьми, а после дает им испить из серебряной тяжелой чаши, обещая, что станут кони быстрыми на ноги. Подумал раб, что желает сия женщина добра, ведь все знали, что любила она Хрисиппа, а потому не рассказал никому об увиденном, боясь ее гнева.
– Кто она? – взмолился Пелоп. – Кто эта бессердечная, что погасила свет в душе моей?
И, вытянув руку, указал раб на Лето.
– Это ложь! – воскликнула царевна. – Ложь! Как могла я желать смерти Хрисиппу, когда любила его, как брата?!
– Пойдите в дом ее, – раб говорил тихо, точно жалея о том, что пришлось ему рассказывать столь горестные вести. – Там найдете вы пышный миртовый куст. А в нем – ту самую чашу, из которой поила она лошадей.