Дело Зорге
Шрифт:
Этот громкий смех, как автоматная очередь, поразил полковника Одзаки.
— Вы заблуждаетесь, Одзаки-сан… Заблуждаетесь! И это абсолютно точно! Побеждена я, а не он… Он победитель! Все равно… что бы вы с ним ни сделали, для меня он останется победителем…
Не выдержав ее взгляда, полковник Одзаки попятился к двери.
— Я люблю Зорге! — воскликнула Кийоми. — Поймите это, господин полковник… Я люблю его!.. И всегда… всегда буду любить. Даже тогда, когда вы все забудете его, я буду… буду его любить!
Ошеломленный Одзаки выскочил на улицу и позвал своего начальника радиосвязи.
— Прошу… — начал он, с трудом подбирая слова, — прошу сообщить капитану 1-го ранга Номуре… Его дочь заболела… Заболела тяжело… очень тяжело. Передайте ему мою просьбу срочно приехать ко мне.
Широко раскрытыми глазами удивленный офицер смотрел на своего начальника. Ему еще ни разу не приходилось видеть полковника в таком состоянии.
— Идите же… Выполняйте приказание!
— Одну минуту, господин генерал… Радиограмма военного министра!
Он протянул Одзаки листок бумаги. Тот махнул рукой и отвернулся. Тогда офицер прочитал радиограмму вслух:
— «Указом его императорского величества полковнику Набуро Одзаки присвоено звание генерал-майора».
« »
Никогда еще Герберт Равенсбург не видел вокруг себя так много дружелюбных лиц, как в дни после ареста Рихарда Зорге. Каждый с особой сердечностью стремился показать ему, что все брошенные на него подозрения они никогда всерьез не принимали и не верили им.
Но эти проявления дружелюбия Равенсбург принимал холодно, почти безразлично. Все, что могло его волновать в «деле Зорге» и действительно волновало, была Кийоми.
Странно, но прошло уже немало времени, а она еще ни разу не показывалась. И это еще не самое страшное. Намного страшнее была та стена ледяного молчания, которой она отгородила себя от него.
Капитан 1-го ранга Номура принял командование
256
Крейсером и ушел в поход. Дом его осиротел и пришел в апустение, прислуга ничего не знала о своем хозяине и На все вопросы Равенсбурга лишь низко кланялась и вежливо вздыхала.
Поговорить с генералом Одзаки не было возможности: к нему не подступиться. «Дело доктора Зорге» было окутано тайной, спрятано за семью замками, и о нем наружу ничего не просачивалось. Все, что было хоть мало-мальски связано с этой историей, считалось военной тайной, и даже германскому послу не давали никаких справок. Когда сослались на то, что, в конце концов, доктор Зорге — немец и германское посольство имеет право знакомиться с показаниями своего сотрудника, японцы ответили: арестованный Зорге назвал себя гражданином Советского Союза, и поэтому необходимость информировать по этому вопросу дипломатическое представительство Германии отпадает.
Разумеется, ничего не знала об этом событии и японская общественность. Строгая цензура, установленная над прессой и радио, запрещала в какой-либо форме упоминать о «деле доктора Зорге».
Последовавшая вскоре после ареста Рихарда Зорге отставка премьер-министра была официально мотивирована «пошатнувшимся здоровьем» принца. Хотя такое объяснение прозвучало слишком неубедительно, все же известная доля правды в нем была. Самоубийство ближайшего советника настолько потрясло принца Йоситомо, что он вынужден был навсегда уйти с политической арены1.
Посол Тратт, который не мог отрицать р не отрицал, что Зорге был одним из его ближайших друзей, полностью выключился из общественной жизни, и все со дня на день ожидали, что его отзовут в Берлин.
Убедившись, что Одзаки сознательно избегает встречи с ним в служебном кабинете и каждый раз поручает своим сотрудникам говорить, что его нет на месте, Равенсбург решил в следующее же воскресенье поехать к нему В Омори, пригород Токио, где находился частный дом генерала. И хотя он отлично понимал, что подобный шаг несовместим с японскими обычаями, он пошел на это: другого выбора не было.
Когда Равенсбург подъехал к дому, генерал находился в саду и не принять незваного гостя просто не мог.
После поражения Японии американская военная полиция хотела арестовать принца как военного преступника, но он также покончил жизнь самоубийством. {Прим. авт.)
257
— Нарушая добрые традиции вашей страны, господин генерал, и без приглашения появляясь в вашем доме, — извиняющимся тоном начал Равенсбург, — я тем не менее хотел бы надеяться, что вы по-человечески поймете причины, вынудившие меня преступить рамки установившихся условностей.
Одзаки, на котором сейчас была не строгая военная форма, а домашнее кимоно, отложил садовые ножницы и сделал жест, который можно было понять как «добро пожаловать».
— Напрасно вы думаете, Равенсбург-сан, что ваш приход слишком удивил меня, — ответил генерал. — Я знал, что вы не отступитесь. Прошу вас… Проходите в дом, сейчас жена угостит нас чаем.
Равенсбург вежливо отказался от приглашения Одзаки и попросил его побеседовать в саду.
По всему было видно, что генерал тоже предпочитал разговаривать без свидетелей.
— Тогда пойдемте к огню, иначе вы простудитесь.
Из листвы и старых веток они соорудили костер, который, дымя и потрескивая, быстро разгорелся. Одзаки предложил своему гостю сесть на пенек, а сам, придвинувшись вплотную к огню, опустился на корточки и стал подкладывать в костер сухие ветки.
— Я знаю, Равенсбург-сан, с каким вопросом вы пришли ко мне…
— Но тогда почему же вы, Одзаки-сан, до сих пор не ответили мне на него?
Генерал бросил в костер большую ветку, и вверх поднялся вихрь искр.
— Задавать вопросы обычно легче, чем отвечать на них… Но, пожалуй, еще труднее слушать ответы…
— Если она больна или даже… Одзаки отрицательно покачал головой.
— Нет. Это не так просто, Равенсбург-сан… Дело значительно сложнее, чем вам кажется…
— Умоляю вас, господин генерал, объясните мне наконец, что случилось! Неужели вы не понимаете, как эта неизвестность…
— Понимаю, понимаю, Равенсбург-сан, — подклады-вая в костер ветки, ответил Одзаки. — По меньшей мере многое… Хотя наши чувства к женщинам совсем не одинаковы. Прежде всего…