Демобилизация

Корнилов Владимир Николаевич

Василий Митрофанович устал. Тогда, два года назад, надо было решиться и сунуться в главк. А теперь - всё. Месяц-другой и Красавчик его сменит. Это не решено, но это висит в воздухе. Да и сил драться, а главное охоты, уже нет. Зря Оля тогда продала дом на Оке. А то бы выйти на пенсию. Уж какую ни какую, а маленькой не положат, хватит. Жил бы себе по полгода в своем доме. Плотничал бы так, для себя, или соседям помогал по дружбе. А приперло бы - мог бы наняться и за деньги. Не старый еще. А без дома куда себя денешь?

– Да, чемоданное настроение, -

пошутил вслух и не очень удачно, потому что сын поморщился, но тут же, стерев гримасу, спросил:

– А у тебя как?

– Ничего, - усмехнулся министр.
– Но и хвастать нечем. Силенки есть, а давление лезет. Устал я. Надьку как-нибудь на пенсии доведу, если на зрелость сдаст. А ты уж сам на ногах.

– Значит, приходит..?
– с неожиданной теплотой спросил пасынок, имея в виду красавца-генерала.

– Угу, - кивнул Сеничкин-старший.
– И пусть... В общем, это его хозяйство, а я так... вроде сторожа приглядывал, чтоб не больно растащили...

– Ну и правильно, что не расстраиваешься, - сказал сын, вдруг проникаясь необыкновенной нежностью к этому большому, плохо отесанному мужику.

"Черт, неужели мамаша сказала ему про наш разговор, - подумал с неудовольствием о скандале с Ольгой Витальевной, когда грозился ей вернуть себе настоящую фамилию.
– Неужели не удержалась?"

Он считал, что мать заедала его век и, должно быть, порядком измучила и отчима. Но сейчас, когда его выпирали из Управления, менять фамилию было подло.

– Что-нибудь подберут тебе, - сказал вслух.
– Тосковать не будешь.

– Факт - нет. А лучше бы по чистой. Дом бы назад на реке купил.

– А что! Полковники так живут. Да и ты полковник. Мать только не согласится, - усмехнулся тут же, чувствуя, что и отчим сейчас внутренне бунтует против своей педагогической супруги.

– Не серди ее, - помрачнел Сеничкин-старший.
– Она из-за Марьяшки переживает. Вы бы уж как-нибудь - либо туда, либо сюда. А то цирк или сплошной транзит.

– Факт, - кивнул доцент, подражая приемному отцу, и тут же оба расхохотались.

– Я, понимаешь, к чему...
– преодолевая смущение пробасил отчим. Если разведетесь и сразу, то я мог бы перед уходом комнатенку ей выклянчить. Думаю, чего-нибудь дали бы. А то все же нехорошо на улицу гнать...

– Ясно, - кивнул доцент, и волна недавней нежности к отчиму снова окутала его от кончиков пальцев до гладких желтых густых волос.

– Я поговорю с ней.

– А мой совет, - пораскинь еще раз. А то вот угодишь когда-нибудь в капкан и без жены пропадешь...
– поднялся министр с дивана и, растрепав своей тяжелой плотницкой ладонью пасынка, вышел из комнаты.

27

Гроб уже опустили на металлическую подставку. Он оказался куда тяжелей, чем думал Бороздыка, но несколько мужчин, пришедших хоронить своего сослуживца, чья очередь была вслед за Варварой Терентьевной, прислонили венки к колесам автобуса и помогли втащить гроб в серое здание крематория и тут же с подставки у дверей перенесли вглубь зала.

–

Родные и близкие могут попрощаться с покойной, - сказала женщина в черном халате. Голос у нее был безразличный.

"Как у диктора, - подумал Бороздыка.
– Как у диктора, который объявляет: 'А теперь переходите к водным процедурам'".

Обрадовавшись подходящему сравнению, Игорь Александрович вовсе отвлекся от лицезрения смерти и перенесся в мыслях к своему огромному, но еще не расцветшему писательскому таланту.

"Нет, пожалуй, проза, - думал он.
– Проза и только проза. Проза начало духовности. А вот статьи, они, как крематорий: четкость линий и сжигание живого. То есть, мертвого..." - запутался тут же.

Инга, опираясь на руку доцента, подошла к голове старухи и поспешно чмокнула в мертвую холодную проплешинку.

– Нет, здесь страшно, - тихо сказал Бороздыка Полине.

– А по мне - ничего. Чисто, культурно. Нищие денег не стреляют.

– Из земли вышел, в землю уйдешь...
– не унимался Игорь Александрович, хотя Инга с доцентом уже вышли из-за мраморного барьера.

– Да ну вас, - шепнула Полина.

– А чего хорошего, - продолжал гнуть свое Игорь Александрович. Сейчас выпотрошат.

Гроб меж тем начал опускаться и вот уже черная гармошка прикрыла шахту.

– Выпотрошат, а ящик назад в магазин. Для новой клиентуры.

– Бросьте, Ига, - повернулся к нему доцент. Здесь, в крематории, Инга открыто прижималась к его плечу и он чувствовал себя обязанным защищать ее от мелких выпадов бывшего вздыхателя.

– Только не оборачивайтесь, - продолжал Бороздыка, когда они спустились по ступенькам в парк с могилами.
– Вот, пожалуйста - вознесение в виде дыма.

Обнаружив недюжинный талант художника слова, Бороздыка словно бы отвернулся от общепринятого и установленного всеми веками и религиями. Теперь он чувствовал себя избранным, особенным, а ведь особенность великого писателя и состоит в том, чтобы ни на кого не походить. "Для писателя, - не то чтобы размышлял, а как-то мгновенно определял про себя Бороздыка, - нет критерия моральности: морально все, что способствует творчеству, то есть высшему проявлению духа. Достоевский убил в своей душе не один десяток старух, пока в конце концов Раскольников не пришил Алену Ивановну. И я тоже оформил свою старуху. Впрочем, она сама умерла, но, смертью поправ, открыла во мне седьмое чувство артиста".

Теперь ему казалось, что в его груди (как в печи, когда прочистили дымоход) весело играет пламя, трещат дрова и нужно лишь слегка помешать кочергой - и жар от его сочинений (каких, он еще не знал...) разольется по всему миру.

Сравнение же его впалой чахлой груди с огромной печью при наличии позади внушите-льной печи и трубы крематория - никак не шокировало бедного Игоря Александровича.

– Это некрасиво, но я просто не выношу его. И тетка Вава, - дернула плечом Инга, как бы объясняя, какая тетка, - тоже его не выносила.