Демобилизация
Шрифт:
– Ты только чуть не поспела. Полчаса всего, - успокаивающе бормотала Полина, не снимая рук с Ингиных плеч.
– Даже меньше, - кивнул Бороздыка, который все еще чувствовал себя причастным к этой прекрасной смерти.
– В сознании была, - бормотала Полина.
– Да, прекрасная смерть, - не замечая Ингиных злобных глаз, как эхо повторял Игорь Александрович.
– Всех вспомнила. Даже Освободителя и бомбометателя.
– Что за чепуха?!
– вдруг дернулась Инга и двинулась в свою комнату.
– Да не ходи ты. Испугаешься. Дай хоть глаза ей прикрою.
Сеничкин твердо и ласково взял Ингу под руку, а невысокая
– Иди.
Инга вошла вместе с доцентом и увидела тетку, скрюченную на кушетке. Одна туфля валялась на полу, другая была на Ваве. Тут же на кушетке лежало Полинино зеркало.
– Я проверяла. Чистое, - смущенно подняла соседка зеркало, видимо, не столько дорожа вещью, сколько опасаясь, чтобы не разбилось и не принесло другой беды.
– Прекрасная смерть, - повторил Бороздыка.
– Велела не вызывать родных и хоронить в крематории.
Инга вздрогнула, боясь мертвой и радуясь, что ее так крепко держит доцент.
– Да, - тихо и ласково шепнул Сеничкин.
– Просила, чтобы вы не расстраивались и не взвинчивали себя. Все было очень быстро.
– Господи, - помягчела Инга, чувствуя, что вот-вот заплачет, но слезы где-то застряли и их нечем было подтолкнуть.
– Я сейчас, - повернулась к доценту, высвобождая свою руку.
– Сейчас...
Она испуганно присела на край кушетки, зная, что должна, но в то же время все еще боялась прикоснуться к мертвой. Это была первая смерть в ее жизни, и Инга ничего пока не чувствовала, кроме ужаса и еще какой-то опустошенности от того, что вечный, хотя и затаенный страх перед Вавиным параличом уже никогда не посетит их семью.
– Бедная, - вдруг подумала о тетке.
– Бедная! Никому никогда не была нужна. И мне не была нужна. Только мучала меня. А вот не захотела быть лишней. И даже умерла, когда меня не было...
– вдруг теплое чувство благодарности к умершей разлилось по телу, подтолкнуло застрявшие где-то у переносицы слезы и Инга уже без страха прижалась к мертвой старухе и зарыдала добрым, бодрящим душу плачем.
– Бедная, - повторила спустя два часа в большой комнате. Бороздыка уже ушел, а Сеничкин остался в кресле ожидать утра, прихода милиции и санитаров из морга.
– Бедная. Жорка, великий защитник женщин, - сказала с брезгливой насмешкой, кутаясь в серый шерстяной платок.
– Декламировал: "А в детстве женщин мучат тети..." Так вот, она меня не мучала. Ну, если чуть... А вообще всегда старалась занять как можно меньше места, не наступить по неосторожности на ногу... Вам, наверно, скучно. Вы бы шли домой, Алеша...
– Нет. Нет, не скучно. И никуда не пойду, - в который раз повторил Сеничкин, стараясь подчеркнуть, что дома его никто не ждет, что с Марьяной у них все - разошлись...
– Я лягу. И ты бы легла, - сказала Полина, уже в халате входя в большую комнату.
– Вон, человека замучаешь, - кивнула на доцента.
– Ничего. Я бы все равно не уснул, - сказал Сеничкин.
– Мы посидим, - ответила Инга. Она уже забралась с ногами на широкую родительскую тахту.
– Разбудишь, когда приедут. Хотя и так встану, - пробормотала Полина и вышла.
В квартире и, казалось, на всей земле было необычайно тихо, словно все кругом замерли и только прислушивались к разговору двоих: Инги и доцента. Смерть и наступившая вслед за ней тишина располагали к сверхчуткости, и Алексей
Ему хотелось успокоить Ингу, даже, может быть, сесть рядом с ней, обнять эти зябкие плечи, но он чувствовал, что это может показаться кощунственным - и не только из-за лежащей в соседней комнате мертвой. Инге надо отойти от этих трех дней. И Сеничкин неподвижно сидел в кресле.
– Можно вас, - снова приоткрыла дверь Полина и поманила доцента. Он вышел в коридор, а оттуда - в маленькую комнату, где лежала уже накрытая простыней старуха.
– Раму подтолкните.
Алексей Васильевич влез на подоконник, чувствуя себя неизвестным героем.
– Не упадите только, - шепнула Полина.
Первая рама, несмотря на кучу ваты, засунутой в щели, отошла сразу, но наружная то ли примерзла, то ли отсырела. Сеничкин уже начинал злиться, но тут вдруг рама, слегка взвизгнув, сдвинулась и как будто сама распахнулась в серую, теперь уже безветренную ночь с чернеющими крышами сараев. (Окно выходило во двор.)
– Накиньте, - сказал Сеничкин, возвращаясь через коридор с Ингиной вывороткой.
– Вы... Мне тепло, - тихо сказала Инга, оглядывая и оправляя свой шерстяной платок. Ей хотелось, чтобы Алексей Васильевич закутался в ее пальто, раз уж они сидят на разных концах комнаты. Завтра чуть свет она напишет Борису письмо. Что-нибудь убедительное. Только бы он сюда не звонил, не приходил и не встречался с кузеном. Надо написать резко, не обидно, но твердо. Ей сейчас тяжело. Потом, потом они встретятся и она все объяснит. А сейчас у нее нет сил выяснять отношения, отвечать на бесчисленные "почему?", которые непременно будет задавать лейтенант. Что ж, он имеет на них право. Но просто у нее сейчас нет никаких сил...
– Накиньте пальто. Ну, я вас прошу, - сказала вслух.
Он послушно положил за собой на кресло выворотку, но при этом все равно остался строгим и подтянутым и казалось даже, что москвошвеевская выворотка переняла покрой его английского пиджака.
За окном постепенно просыпалось сероватое мартовское утро, и Инга с нетерпеливой надеждой ждала: вот можно будет загасить электрическую лампу, вот позвонят и ввалится врач установить смерть, вот притащат носилки и увезут Ваву. Начнется беготня за справками. Они купят гроб и закажут автобус, и, если очень повезет, может быть, кремация состоится послезавтра или даже завтра, пройдут эти три дня, ее срок, и эти три дня заслонят те три дня на Переяславке в комнатенке с потолочными обоями.