Демобилизация

Корнилов Владимир Николаевич

25

– А ну пляши! Письмо тебе, - толкнул Курчева Гришка.

Борис поднял голову. В комнате, несмотря на газеты, было совсем светло.

– А чёрт!
– провел он тылом ладони по глазам, смахивая остатки сна.

Снилось Курчеву, что он обивает пороги редакций и, вроде, поначалу ему везет: берут литсотрудником с приемлемым окладом - тысяча триста или даже четыреста рублей. Полковник Филимонов из Военизда-та узнает его. (Четыре года назад Курчев пытался устроиться к нему в историческую редакцию Воениздата и в порядке пробной работы даже отредактировал рукопись

самого полковника и написал при этом полупогромное заключение. Полковник из предусмотрительности вынул из рукописи первый лист и с ехидством выслушивал малохвалебные рассуждения Бориса. Тогда, естественно, от редакции его отшили по причине молодости, малого опыта и незнакомства с редакционной работой.)

Теперь во сне полковник Филимонов был приветлив и даже попросил прощения, что не сообщил тогда Курчеву, что это была его собственная рукопись.

– Да, я видел на нее рецензию в журнале, - сказал во сне Курчев, который в училище читал все подряд, а этот журнал от корки до корки.

– Ну, что ж, Борис Кузьмич, - улыбнулся во сне полковник.
– Нет худа без добра. Я учел ваши замечания. А вы послужили в армии и теперь опыта у вас хоть отбавляй. С радостью вас возьму. Зайдите наискосок от лестницы в 319-ю к начкадров.

И вот лейтенант шествует в 319-ю, на которой почему-то вместо трех цифр стоит два нуля, но Курчев думает, что так и надо, открывает дверь, видит кафельный пол и ящики с песком, но все равно обращается к какому-то штатскому, сидящему тут же за колченогим старым конторским столом.

– Ладно, - говорит тот.
– Значит, Курчев, Борис Кузьмич. 1928 года. Русский. Город Москва.

– Москва, - кивает Борис, даже во сне радуясь, что отец записал его появление на свет в столичном загсе, а не в заштатном Серпухове.

– Ну, что ж! Все годится, - кивает штатский, и от того, что все годится, переходит на "ты".
– Давай, Курчев, партбилет и являйся завтра к десяти.

И тут оказывается, что у лейтенанта нет ни партбилета, ни даже комсомольского, потому что, демобилизовавшись, он оставил его в полку.

Письмо было в белом без марки конверте. Адреса не было, а только грубым и ломким почерком было наискосок накарябано: "Лийтинанту".

– В дверях торчало. Соседка, наверно, из ящика вытащила, - разделяя курчевское недоумение, хмыкнул Новосельнов.

Где им было знать, что утром Инга упросила Полину снести записку на Переяславку - "последний дом слева перед поворотом троллейбуса, а как войдешь в подворотню - дверь налево, крылечко разрушено и мелом на ветоши выведена четверка..." Полина в булочной вместо сдачи взяла конверт без марки и тут же, попросив у кассирши ручку, набрызгала свое "Лийтинанту".

Курчев разорвал конверт и, с первого слова узнав почерк, прочел:

"Борис!

У меня случилась огромная беда. Умерла тетка. Она меня звала, а я была у тебя. Если бы не приехал твой товарищ, я бы, наверно, и мертвой ее не увидела".

Почерк был быстрый, некоторые слова даже не дописаны: "Не звони мне сейчас, - читал он дальше, - я в отчаянье и не знаю, что делать.

Надо вызывать родителей, но тетя перед смертью просила их не тревожить. А я даже с ней не простилась. Теперь я вся закручена, похороны, справки и все такое... Ты мне не звони. Я тебе потом напишу и приду... (Слово "приду" было зачеркнуто, потом сверху написано снова.)... и мы поговорим. А сейчас я просто не могу разорваться. Ты извини. Я, наверно, все-таки вызову родителей, либо поеду к ним. Это последняя родственница отца. Извини, пожалуйста. Я сейчас не в себе.

Всего тебе хорошего. Инга".

– Ну?
– спросил Гришка.

– Чего ну?

Курчев слез со стола и оделся.

– Раскладушку сходи купи. Потом себе заберешь. А то на столе одни мертвые спят.

– А чего? Можно, - улыбнулся тот.

– И еще вот чего: отбирай у меня пятиалтынные. И сам не таскай в карманах. А увидишь - лезу в автомат, руки скручивай и хрясть по морде.

– Ладно, - грустно кивнул Гришка, сам не радуясь своим прорицаниям. Что, я пуганул ее?

– Да нет. Не то...
– отмахнулся Курчев, напяливая шинель.
– На вот тебе на рубль, - отсчитал он семь пятиалтынных.
– А эти три мне для другого дела нужны.

Но перейдя улицу, он все-таки набрал Ингин номер и, оцепенев, слушал длинные, пронзительные, разъедающие душу и уверенность гудки. Досчитав до семнадцати (потому что сегодня было семнадцатое) и мгновенно вспомнив, что он знаком с аспиранткой ровно месяц, вернее четыре недели, Курчев выслушал еще три гудка, потом уже довел счет до двадцати четырех - возраста аспирантки - и тут уж так рванул трубку на рычаге, что из нижнего окошечка выскочило сразу четыре монетки.

– Когда не надо...
– злобно выругался и позвонил Сеничкиным.

– Алё, - раздался тонкий противный голос горбуньи Проськи.
– А ето Боря? А Алексей Васильевич, Боря, не ночевали. Ольги Витальевны говорили, он у тебя.

– Счастливо, - буркнул лейтенант и снова рванул рычаг. Монеты не выскакивали.

– Еще был этот... Бороздыка, - вспомнил Борис и набрал номер, по которому ни разу не звонил, но который почему-то застрял в его дурацкой памяти.

– Спит, кажется, - ответил женский голос.
– Сейчас постучу.

– Да. Это кто?
– действительно несколько сопя, спросил через некоторое время мужской голос.

– А, лейтенант?! Здравия желаю, или как там у вас приветствуют. Извините, я несколько в Морфее. Ночь не спал. Тут напротив - переполох. У моей знакомой тетка преставилась и мы с вашим братцем племянницу успокаивали. Или вы в курсе?
– в голосе Бороздыки пропала сонливость.

– Откуда мне?

– Так ведь это Ингина тетка умерла.

– А...

– Я думал, знаете, - не верил ему Бороздыка.
– Понимаете, старая женщина. Некому гроб нести. Я и доцент. Больше никого. Может, придете поможете?
– продолжал зондировать лейтенанта, потому что несмотря на Хабибулину и сближение с Сеничкиным, ему хотелось насолить и аспирантке, и доценту.
– Дайте ваш телефон. Я вам все-таки звякну, - не унимался Игорь Александрович.