Демобилизация
Шрифт:
"Да нет, она не у Борьки. Это чепуха, - прикидывал доцент.
– Просто не хочет подходить к телефону. Должно быть, Ига наплел ей, что Марьянка уходила, а я помчался за ней к этой дуре-переводчице, а потом повез на уикэнд мириться. Дернуло меня откровенничать с этим трепачом! Нет, она злится и не хочет подходить к телефону".
Алексей Васильевич не только не был ревнив, но просто не мог поверить, что женщина, которая в данный момент зла на него, может быть добра к кому-то другому, тем более к никудышному Борьке.
"Все
"У Жорки прекрасная спихотехника", - усмехнулся, сбегая около полуночи по своей лестнице и застегивая на ходу спортивное пальто. Марьяна еще не вернулась из загорода, родители спали, сестрица Надька, травмированная недавним абортом, стараясь пореже показываться взрослым на глаза, безвылазно сидела в своей светелке, и доцент ушел незамеченным.
На Кудринской было много ветра, но на стоянке сиротливо жались три сереньких "Победы". Доцент влез в переднюю и на Спасской нагнал Бороздыку, который, выворачивая ноги, уныло плелся в Докучаев.
– Стоп, шеф, - сунул доцент шоферу червонец и выскочил впереди оторопевшего Игоря Александровича.
– Ну, что там?
– Не знаю. Жорка турусы распустил. Помирает Варвара Терентьевна. А может быть, просто приступ. Говорит, кричит очень.
– Н-да, - неопределенно хмыкнул Сеничкин, почувствовав прилив столь несвойственной ему неуверенности.
Они вошли в подъезд, где Алексей Васильевич никогда не был, и поднялись по старой неказистой лестнице со сбитыми ступеньками и трясучими перилами на последний, третий, этаж. Бороздыка привычно, словно тут жил, повернул старый механический звонок.
– Наконец!
– раздалось за дверью.
– А, это вы?
– открыла им толстая невысокая женщина с густыми бровями и обрюзглым, когда-то, по-видимому, кукольным, а сейчас грубым лицом. Она была в черном шелковом, вовсе не скрывавшем ее бока и груди платье и показалась доценту вульгарной. Раздеваясь, он заметил, как она несколько раз стрельнула глазами, вспомнил, что видел ее в переулке, когда стоял там с Ингой.
– Ну как?
– с торжественностью в голосе спросил Бороздыка, кивая на дверь маленькой комнаты.
– Никак. Только-только затихла. "Скорая" укол сделала и велела ждать до утра, а там звать районного. А если чего - звонить в милицию... Пусть засвидетельствуют .
– Ну конечно, - кивнул Бороздыка.
– Что им человек?!
– Да, им люди - тьфу. Хорошо хоть вы пришли, - открыла Полина двери большой комнаты, впуская доцента и Игоря Александровича.
– А то я тут одна - ни отойти, ничего... Да и страшно. Кричала, как резаная.
– А Инга?!
– в один голос выдохнули оба гостя.
– Шлендрает. Три ночи не ночевала. Тут тетка концы отдает, а у нее хвост трубой. Погодите, погляжу, жива ли...
– Положеньице, однако, - заметил Бороздыка, не желая слишком издеваться над доцентом, но все-таки кое-что себе позволяя.
–
– Ингу зовет. А где ее возьмешь?
– сказала, возвращаясь, бровастая соседка.
– Может, пойдете. Она в себе...
– Пойдемте, - с важностью поднялся тщедушный Игорь Александрович. Это, сэр, смерть. Вам тоже взглянуть не помешает.
Старуха лежала на кушетке, глубоко уйдя головой в подушку, так что даже чахлая подушка казалась огромным ночным чепцом. Оттого, что прежде всегда ее видел на ногах, язвительной и бодрой, Бороздыка подумал, что она уже скончалась. Но старуха сверкнула острыми маленькими глазками и тихо выдохнула:
– А, мое почтение...
Видимо, имя и отчество "стрекулиста" она все-таки забыла, но шепот ее сохранил язвительность.
– А молодого человека не имею чести...
– выговорила довольно четко, но головы не повернула.
– Да. Я у вас не был, - смешался доцент.
– Мне позвонили, попросили...
– Ничего... Ничего... Вы успели... Но вам это ни к чему. А вот внучка моя...
– Придет она. Вот сейчас и придет, - утешая, как маленькую, сказала Полина.
– Вы бы уснули.
– Сейчас усну. Погодите... Инге скажите, чтобы не терзала себя. И Тошку с Танькой пусть не вызывает. Ничего этого не надо. Пусть сразу в крематорий...
– усмехнулась старуха, потому что мысль о сожжении была ею выношена давно, а о невызове Тошки и Таньки она начала думать еще до их отъезда.
– Хорошо, - очень тихо, больше кивком, чем голосом, ответил Бороздыка.
Он подошел ближе всех к кушетке. Старуха его недолюбливала, но ведь это было давным-давно, а сейчас наступал высокий час смерти старой женщины, бестужевки и русской интеллигентки. Ему было приятно, что он, почти отверженный и загнанный, причастен к этой смерти и не боится ее, а блестящий доцент жмется к дверям и чувствует себя, как набедокуривший первоклашка в кабинете директора.
"Они накипь России. Они не настоящие, - подумал мгновенно о доценте и всем его клане.
– Зря я на него неделю тратил. Он боится смерти, а стало быть - жизни".
– Хорошо, Варвара Терентьевна, - сказал своим четким, красивым и сейчас невероятно значительным голосом.
– Ингу... Ингу успокойте... Александрович...
– с трудом выговорила старая женщина. Она вспомнила лишь отчество, но Бороздыке казалось, что серьезный, последний час смирил старуху с ним, Игорем Александровичем, и она назвала его по-простому, как крестьянка. Он гордо повернул голову и посмотрел на стоявшего у притолоки доцента. Тот, казалось, ощущал всю свою ничтожность, потому что лицо у него было каким-то опрокинутым, и он так улыбался Бороздыке, будто просил у него подсказки или шпаргалки.