Демобилизация
Шрифт:
"То-то..." - удовлетворенно вскинул птичью голову Игорь Александрович. Но вдруг старуха вскрикнула, посерела, лицо ее передернулось и похожая на чепец подушка отделилась от редких, будто подсиненных волос.
– Мама... Коля... Коленька... Сударь...
– закричала страшным гортанным криком, и каким-то странным наитием Бороздыка догадался, что старуха провалилась в прошлое, ничего вокруг не видит - ни его, Игоря Александровича, ни тем более доцента Сеничкина, и вдруг, словно та самая бомба, которая перевернула царскую карету и убила казака и возницу, взорвалась
– Отходит, - зашептала Полина.
– Прекрасная смерть, - дрожащими губами выговорил Игорь Александрович, хотя ничего прекрасного в лице старой женщины не было.
– Наверно, нужно укол...
– пролепетал доцент.
Полина и Бороздыка неодобрительно повернули к нему лица, и он, покраснев, вышел из комнатки.
23
– Где ты их берешь?
– спросил Гришка, когда Курчев, весь просвистанный ночным ветром и раздрызганный мыслями о заработке и будущей женатой жизни, ввалился в конюшню.
– Сами приходят. Да выключи ты эту бодягу!
– рассердился и хлопнул крышкой патефона.
В ожидании хозяина гость уже несколько раз ставил Ингину пластинку и как раз сейчас в такт надрывному мужскому голосу дирижировал вилкой с насаженным куском любительской колбасы.
– А чего тогда держишь? Хреново гостя встречаешь.
– Ничего не хреново, - мрачно сказал Борис, открыл шкаф и вынул две чистые простыни и наволочку.
– На вот, располагайся. А матрас я заберу.
Он стащил с тахты свое белье и полосатый армейский матрас, оставив гостю подушку и синее одеяло.
– Стол освободи.
– Вместе поместились бы, - робко хмыкнул тот, перекладывая газету с едой на одеяло.
– С тобой - нет, - усмехнулся Курчев и толкнул стол в угол между стеной и дверью. Расставив верхнюю крышку, он покрыл стол ватным матрасом и бросил на него шинель.
– Может, отметим?
– кивнул Гришка на непочатую бутылку петровской водки.
– Завтра. Поздно уже. Разберешься в коридоре?
– кивнул на дверь.
– Да, везунчик, - сказал Гришка, снимая пиджак и развязывая галстук. И чего они к тебе липнут? Рыло у тебя не больно, да и вообще ты вроде ухажер так себе.
– А я не бегаю за ними, - усмехнулся Курчев, влезая на стол.
– Свет гасить?
– Сейчас. Чудно у тебя тут. Как в больнице. Других обоев не нашел?
– Были. Вальке Карпенко отдал.
– Ух ты! Приходила?
– Ага. Эти поклеила, а другие забрала. У Севки Забродина, говорит, ремонт организует.
– И ты отпустил?
– А куда ее?
– Олух ты! Да она, ставлю три сотни против червонца - за инженера не пойдет. Она по тебе сохнет. Или с ним за обоями приходила?
Курчев не ответил, погасил свет и накрылся шинелью.
– Дурень ты, Борька, - продолжал во тьме шамкать гость.
– Эта вот, что сейчас ушла, хороша, спорить не буду. Но это не для тебя, парень. Эта побалуется с тобой и айда - за кого-нибудь своего выскочит. А тебе надо...
– Да заткнись ты, а то подушку заберу, - сказал Курчев, подтаскивая
– А, хрен с тобой! Выпьем. Все-таки ты приехал, - сказал Борис и зажег свет.
"Все равно не усну. Проваляюсь бестолку. А так надеремся, просплю до двенадцати, а там позвоню", - подумал, разливая на табурете принесенную Гришкой бутылку петровской.
– Давно бы так. А то жмешься, - прошамкал Новосельнов.
24
Инга, устало обрадовавшись, что лейтенант не ждет ее под фонарем, поднялась на полмарша и отперла входную дверь. Но еще не войдя в прихожую, она увидела в ней свет и сваленные на сундуке мужские пальто (одно из которых - сеничкинское - она тотчас узнала) и потому в растерянности остановилась у двери, забыв вытащить ключ. Двери в ее комнату были притворены, а в родительскую - распахнуты.
"Алексей Васильевич... Почему Алексей Васильевич? Вот некстати. Я с ног валюсь", - как во сне рассуждала Инга, понимая, что находится в каком-то полубредовом состоянии, когда все невероятное кажется простым и возможным.
"И Бороздыка здесь", - подумала, подымая с сундука оба пальто и пристраивая их на вешалке.
– Хоть в милицию второй раз звони. Пусть сыщут!
– вдруг громко, зевая, сказала Полина и вышла в коридор.
– Ты?
– испуганно, словно не надеялась увидеть живой, уставилась на Ингу.
– Ну, я...
– Ой, девка. Дура ты моя, - обняла ее, неприятно пачкая Ингину щеку слезами и густой помадой.
– Дура... Где ходила?.. Тетка-то померла.
– Погоди, не сразу. Остынь маленько, - снова обняла пытавшуюся вырваться Ингу.
– Подождите. Правда, - тихо сказал доцент, выходя в коридор и расстегивая на Инге выворотку.
Инга покорно села на сундук, опустила голову, потом тут же подняла и злобно посмотрела на вышедшего в коридор следом за Сеничкиным Бороздыку: "А этому что надо? Как ворон... Ворон..." - чуть не сказала вслух. О смерти Вавы она старалась не думать, хотя сразу поверила, что та умерла. Просто в теле накопились усталость, растерянность и недовольство собой, и все это надо было немедленно на кого-то выплеснуть. И Игорь Александрович явился прямо-таки по заказу.
– Ворон... Гад... Все унюхивает, - шептала, нервно стуча закрытой мягкой туфлей по кованому сундуку. Бороздыка был ей так же омерзителен, как она себе самой.
"Надо встать и пойти в комнату. Надо позвонить по 06 - дать телеграмму в Кисловодск. Надо "скорую", нет, уже не "скорую", а что?.. Морг, кажется..." - меж тем крутилось в мозгу.
"А вдруг Вава не умерла?" - подумала наконец и тут же окончательно стала ненавистна себе. Ее снова обняло то самое нехорошее, стыдное состояние, которое не раз посещало ее раньше, и, наверно, еще чаще посещало мать, Татьяну Федоровну: это был страх, что Вава умрет не сразу, а долго будет болеть и, что еще безнадежнее, с ней может случиться инсульт, паралич, - и жизнь в доме станет бесконечным кошмаром.