День Ангела
Шрифт:
Предстояло ехать на Васильевский. «Шестнадцатая линия, дом…» — прочитал на листочке Никита. Дом, судя по номеру, располагался где-то ближе к Большому проспекту. Никита, явившись на Остров, без труда обнаружил этот дом, старый, не особо украшенный, с изъеденной годами простенькой лепниной, с маской неизвестного существа над парадным, существа, которое, должно быть, и само забыло, кто оно есть на самом деле — то ли лев, то ли грозный бог-громовержец, то ли горгона. А вывески никакой о том, что здесь находится искомое молодежное объединение, не было.
Дом как дом, со старыми тюлевыми занавесочками на окнах и на подоконниках, с чахлыми фиалками в горшках, глядящими сквозь немытые стекла на привычный пейзаж за окном.
Дом как дом, и доживают в нем свой век коммунальные старушки, привыкшие к дежурствам по квартире и приемлющие лишь чудом сохранившуюся угловую булочную, да историческую аптеку Пеля, что напротив Андреевского рынка, да гастроном с пропахшим «Земляничным» мылом бакалейным отделом и не приемлющие пластмассовых корзинок и тележек новоявленных супермаркетов, где люди суетливы и все на одно лицо. Или это выражение лица у всех одинаковое? Бессловесное? Ну куры, право слово! Что сбегаются на кормежку…
Помимо номера дома в записке отмечалось, что не следует подниматься выше первого этажа, а на первом этаже следует свернуть в тоннель. Что за тоннель? Какой может быть тоннель? Хотя чего только не обнаружишь в старых питерских парадных и подъездах: и каминные залы, и галереи, и тоннели, и лабиринты. Поэтому Никита решил ничему не удивляться и толкнул дверь — незапертую, так как кодовый замок был выдран, и на месте его виновато зияло маленькое прямоугольное окошечко.
Он вошел и тут же подвернул ногу на перекошенных плитах пола, огляделся во тьме, почти кромешной, на ощупь продвинулся вперед, споткнулся о ступеньку и остановился, так как решил, что разумнее переждать и дать глазам привыкнуть к темноте. А там или развернуться и уйти от греха подальше, или уж, обнаружив тоннель, попытаться достичь цели.
Не так уж и темно оказалось в парадом, пусть весьма скудно, но все же освещаемом через дыру от кодового замка. В сумрачном свете Никита даже разглядел ступеньки, пологие и обшарпанные ближе к изломанному чугуну старинных перил. А вот дальше и выше тьма сгущалась, уплотнялась. Теплела и подрагивала от множества приглушенных голосов.
Идти надо было на голоса — так Никита понял. Он и пошел, осторожно ступая и выставив руки вперед на всякий случай. В темноте не очень-то поймешь, куда тебя несет, еще впилишься куда-нибудь. Никита и впилился, как ни разводил руками. Он не ощутил поворота и плечом задел нечто, висящее на стене, и нечто обрушилось на Никиту, и следом обрушилось еще что-то, подобное первому, а потом еще и еще, по закону цепной реакции. Никита упал, закрыв голову руками, а вокруг грохотало и звенело, но не успел он проклясть все на свете, как грохот прекратился. Вероятно, все, что могло упасть, уже упало.
Надо было выбираться с места катастрофы, и лучше всего было бы и вовсе отступить, дать деру, пока не обвинили в попытке проведения террористического акта. Или это такая специальная ловушка здесь? На манер медвежьей ямы? В любом случае, действовать следовало осторожно, чтобы ног не переломать. Никита ощупал предмет, свалившийся прямо на него: изогнутый холодный металл. А это что?! И он чуть не поломал пальцы в спицах крутанувшегося велосипедного колеса.
Велосипеды. Сплошные велосипеды. Все стены тоннеля, лабиринта, или как там его лучше назвать, увешаны были, оказывается, обычными великами. И эти велики теперь обрушились и как попало — боком, дыбом, свернув рули, задрав седла, крутя колесами, скрипя педалями, — валяются на полу, перегородив дорогу. Склад у них здесь, что ли? Велосипедное стойло? Нет, ну неужели так трудно лампочку вкрутить?! Хоть в двадцать ватт какую-никакую? Хоть от холодильника, хоть елочную крохотульку — все свет? Ур-р-роды!
То ли потому, что «уроды» услышали грохот и звон, то ли еще по какой причине, но дверь в искомое Никитой помещение распахнулась, свет хлынул из проема, и велосипедные спицы, звоночки и рули заблистали ослепительно. Дверь распахнулась и шарахнула Никиту по плечу так, что он, едва вставший, снова сел посреди велосипедного стада, да так неудачно — прямо на рулевые рога, ой-й.
— Ого! — весело сказал черный силуэт в дверях. — Диверсант! — А потом прозвучало удивленное, словно его узнали, но не чаяли здесь видеть: «Ну и ну!» — и Никиту ослепила фотовспышка, полыхнувшая прямо в глаза. Он сидел, растирал плечо, мотал головой, чтобы побыстрее восстановилось зрение и чтобы можно было оттаскать эту нахалку за волосы, за черные ее грачьи перья, чтобы неповадно было налетать на людей, ослеплять их и увековечивать в самых что ни на есть компрометирующих обстоятельствах.
— Ха! Отомстила! — засмеялась Таня, глядя, как Никита растирает плечо. — Отомстила! Теперь в расчете! — И добавила вполне по-дружески: — Ты не суетись, здесь кто-нибудь приберет. Не в первый раз случается обвал. То ли еще бывало! — И она, легко пробираясь меж поверженными велосипедами, обошла Никиту, поспешила к выходу и растаяла в темноте, лишь слышно было, как завизжала на пружине и хлопнула дверь парадного.
Дверь в квартиру, в которую упирался тоннель с велосипедами, так и осталась распахнутой настежь, никто и не думал выходить и запирать ее, никому, кажется, и дела не было до велосипедного обвала и, тем более, до пострадавшего Никиты, а он слегка разозлился, надо сказать. А потом подумал-подумал и пошел на голоса прямо по велосипедам, в распахнутую дверь квартиры.
Из прихожей, заваленной коробками и застланной истоптанным, с широкой нашитой каймой половичком, по виду бывшей попоной, Никита попал в длинный коридор, терявшийся в дальней дали, куда выходило несколько высоких дверей, застекленных поверху. Из-за дверей доносились разнохарактерные звуки: пыхтение, вскрики, топотание, глухой звук падения тела на ковер, какофонический бред музыкальных инструментов, страстное магнитофонное мычание в ритме танго, восторженный детский визг, ритмический отсчет «one, two, three» и аффектированная декламация. Такого рода декламация, которая кажется монологом умалишенного, если, конечно, заранее не знаешь, что это, к примеру, репетиция театрального кружка или, скажем, жалостное мелодраматическое кино по телевизору, где героини бывают необыкновенно велеречивы. Дурдом, одним словом.
«Дурдом», — подумал Никита и утвердился в этой мысли, когда на него вдруг вылетела спиной вперед фигура в мешковатом подпоясанном костюме, в таком, который надевают адепты восточных единоборств, когда дерутся.
— Ноги ногами, а руки у тебя на что?! — донеслось вслед незадачливому бойцу. — Чтоб махать, как воробей крылышками?! Плечи на что?! Пожимать? Тогда тебе не айкидо надо заниматься, а конферансом у Нодара с Дашкой на театре. Ты не дерешься, ты колдуешь, нашептываешь там что-то руками и ногами. А пока нашептываешь, будешь бит. Тут не нашептывать надо, не думать, а чувствовать и предвидеть. А чтобы предвидеть, нужно опыт нарабатывать, статистику ощущений. Чтобы по колебанию воздуха, по промельку в глазах противника, по трепету его ноздрей знать, куда тебе сейчас собираются врезать…
— Дима, да понял я уже давно, — с досадой сказал ученик Великого Мастера Димы Сурикова и встал с Никиты — догадался наконец. — Я по трепету твоих ноздрей всегда прекрасно знаю, куда ты мне сейчас врежешь, потому что ты всегда, ежедневно и постоянно, попадаешь в одно и то же место, в правое плечо. Оно уже чувствительность потеряло, и я вполне притерпелся. Может, еще куда попасть попробуешь, а то каждый день одно и то же, одно и то же?
— Гоша, шел бы ты, правда что, в театр разговоры разговаривать. В айкидо языком не треплют, а слушают Мастера. А если ты считаешь, что имеешь право языком болтать, потому что мы с тобой в одном классе когда-то учились, то…