День Ангела
Шрифт:
В священном, праведном гневе Никитушка со всей мочи двинул неосмотрительного агрессора в плечо, и тот, коротко тявкнув, отлетел в объятия к дружку. Удар оказался столь силен, что оба-два, не удержавшись на ногах, опрокинулись на капот припаркованного прямо на газоне «Фольксвагена», который зеленым огоньком честно предупреждал о том, что громко завоет, если применить к нему физическое воздействие. Он и завыл и взвизгнул, когда вслед за поверженной парочкой к нему на капот низверглась еще одна жертва Никитушкиного праведного гнева.
Но юнцы-то оказались шустрее Никиты, которого подвели инстинкты, долженствующие предупреждать о том, что если чужая машина вопит, подвергнувшись насилию, то нужно постараться, чтобы тебя рядом с ней не застали вооруженные представители известной структуры. И пока Никита чухалася, ручки отряхивал, со штанов прах отрясал, славная молодежь смылась, была такова. И правильно сделала, потому что вспыхнули в темноте мощные огни, стремительно приблизились, налетели под вой сирены и визг тормозов, и Никитушку повязали слуги закона, матерящиеся покруче гопоты. Зашвырнули в задний отсек машины, забранный решеткой, а вместе с Никитой зашвырнули и пострадавшего, который сидел на дорожке и предавался размышлениям о своих не столь уж и великих увечьях, вместо того чтобы шустро уползти в кусты, если уж на ноги не встать, и там, в темноте, отсидеться. Но, видимо, пострадавший был таким же лохом, как Никитушка.
По дороге в узилище Никита заснул от усталости, дневных впечатлений и от перебора острых ощущений. И спал на ходу, когда его под микитки тащили в участок страшно недовольные своей участью милиционеры. Пострадавший же ковылял сам, стеная и охая, слегка подталкиваемый под помятые ребра одним из сопровождающих в серой форменке.
— Нализался? — деловито спросил дежурный, поднимая строгую ряху от замызганного журнала.
— Спать хочу, — честно объяснил Никита.
— А будет тебе где спать, предоставим номер, — пообещал дежурный, — люкс с клопами. Морду черногузому зачем чистил? — кивнул он в сторону потерпевшего. — Из любви?
— Я не чистил, — заплетающимся от недосыпа языком уверил дежурного Никита, — гопота малолетняя чистила. А я от «Царицы Тамары» домой шел.
— От какой еще?.. От какой еще царицы? — изумился дежурный. — От Тамарки Вафли, что ли? Ну нашел, блин, царицу! У тебя что, с девками проблемы, что к Вафле пошел? Трахать, что ли, некого? Или в трамвае поиздержался, и на приличных шалав бабок нет?
— Не знаю никакой Вафли, — устало прохрипел Никита. — Там во дворе подвал с пивом. Называется почему-то «Башня царицы Тамары».
— Ах, «Башня»! Так бы и говорил. Ну, знаю «Башню». Есть кому подтвердить, что ты там был?
— Бармен, может быть, подтвердит. Я у него телефон просил.
— Арик ничего не подтвердит, — помотал ряхой мент. — Он слепоглухонемой становится, когда что-то надо подтверждать. Он только процент отстегивает и стучит исправно, и это, учти, не разглашение служебной информации. Это как бы всем известно. А вылезать в свидетели ему, как клопу из-под обоев, не выгодно. Потому Арик, бармен, ничего не подтвердит, так и знай. Есть еще кому тебя опознать?
— Я труп, чтобы меня опознавать? — удивился Никита.
— Поскалься мне, — погрозил пальцем дежурный, хотя Никита и не думал скалиться, он был искренне удивлен. — Поскалься мне, как раз трупом станешь. Неопознанным. Так кто тебя еще видел?
— Не знаю, — подумав, ответил Никита. — В баре гуляла компашка, но такая, что вряд ли они и друг друга вспомнят. Спросите лысых гопников, которые избивали, — сонно ухмыльнулся Никита, — может, они меня вспомнят.
— Лысые гопники. Бритые, что ли? Ну допустим. А почему это они тебя вспомнить должны? Ты не благородного ли рыцаря изображал? Защитника слабых и угнетенных? То-то грязный и ободранный.
Никита почесал нос, зевнул, не удержавшись, и не ответил.
— Я-а-сно, — протянул дежурный. — Ну нашел ты кого защищать! Благо бы белого человека, а то… Милицию замещал? Заместитель. По тебе в военкомате не плачут ли? Они тебе там живо замещение сыщут. Документы есть, заместитель?
Никита привстал и вытащил из заднего кармана джинсов синие аспирантские корочки. Не потерял, слава богу пока по крышам шастал. Дежурный недовольно и разочарованно повертел документ, бросил на стол и прижал пепельницей, в которую было брошено несколько скрепок.
— Ладно, заместитель. Ночуешь здесь, — объявил дежурный. — Недосуг с тобой сейчас разбираться. Утром посмотрим, как там и что.
Никиту препроводили в «обезьянник», провонявший грязными тряпками, перегаром и мочой. Вонь распространял притулившийся в уголке бомж, который безмятежно дрых, подложив кулак под щеку. Бомж храпел столь неделикатно, что можно было подумать: выгнали его из дому именно за этот его невозможный храп. Ума можно было лишиться ночевать в такой компании.
Никита примерился, определил наиболее удаленное от бомжа место и попятился, чтобы сползти по стенке и там присесть, заткнув уши и нос. Может, тогда худо-бедно подремлется. Он попятился, споткнулся и чуть не упал. Не он один определил это место как максимально комфортное. Там, скорчившись на полу именно в той позе, которую собирался принять Никита, заткнув уши и ноздри растопыренными пальцами рук и зажмурившись, уже сидел потерпевший.
Потерпевший был молодой человек, обликом типичный кавказец из вымирающей породы тбилисских высоколобых аристократов духа, что во времена еще не столь далекие подчеркнуто уважали женщин-матерей, писали книги, сочиняли стихи, снимали элитное кино и даже, кажется, пытались создать философские школы. Это вам не приморская пляжная шпана. Одним словом, князь, ну чистый князь! С разбитой губою и с шишкой на лбу.
— А чтоб тебя! — сказал Никита князю и сел рядом с ним на пол.
— Спасибо, — ответил князь почти без акцента.
— Это за что? — удивился Никита.
— Ты меня спас, — объяснил князь. — Меня не каждый день спасают.
— А бьют что, каждый день? — поинтересовался Никита, который поскромничал и не стал объяснять, что спасал-то он, собственно, вовсе не князя, а самого себя и дрался по необходимости.
— Не каждый день, но бывает, — сообщил князь. — Моя внешность вызывает раздражение у определенно мыслящей публики.
— Моя тоже, — проворчал себе под нос Никита, вспомнив почтовую старушенцию Марту Симеоновну.