День Ангела
Шрифт:
— Тяжело, наверное, — посочувствовала Аня.
— Да. К тому же матушка его поссорила с родителями, как я понимаю. Она не жалует папину родню. А результат? Мы с тобой, кузина, толком первый раз, можно сказать, видимся.
— Да, ты ведь в сознательном возрасте ни разу не приезжал в Питер?
— Ни разу, — подтвердил Яша, сворачивая салфетку.
— А откуда, позволь спросить, у тебя такие познания по истории, искусству, географии города? Откуда ты все это знаешь?
— Петербург? Отец рассказывал, а я влюбился в город. И стал изучать. Есть ведь Интернет, альбомы, карты, справочники. Все как-то само ложилось на память, как поэма. Я заочно почувствовал Питер, и вот чувство такое, что не в первый раз приехал, а вернулся сюда, как домой. Мне кажется, я не смогу здесь заблудиться, даже если очень постараюсь. Хочешь, я тебе еще покажу его?
— Ну да, — загорелась Аня, — хочу, конечно.
Ей было и вправду любопытно, не заблудится ли Яша.
И они отправились бродить по набережным, где по-особому, по-осеннему потемнела и посвежела в гранитных руслах тихая вода, усыпанная тусклым кленовым золотом. Отправились бродить по глухой асфальтовой аскезе, по гулким, почти безлюдным ущельям, не оживленным ни деревьями, ни травой, что не смела пробиваться даже сквозь щели на асфальте. Выходили на облетающие бульвары, шуршали в парках по подсохшей мертвечине листвы, обильной и великолепной, как Византия в преддверии заката своего. Пугали голубей в длинных дворах, сворачивали наугад, огибали небогатые и безалаберные клумбы, снова выходили на набережные и надолго останавливались на мостиках, читая письмена светлой водной ряби, когда вздыхал ветер. И забыли, когда было утро, может быть, год назад или вечность.
И было немножко больно. Яше — от того, что он не с Таней, своим добрым грачиком. А Ане — от того, что помнила: ее никто не поцелует на пороге, приведя домой, и она остывала, вспоминая о своем одиноком ныне бытии.
— О, мы лечим всех, даже тех, от кого отказались на других отделениях, — мерзко гундосил Феликс Борисович и задирал верхнюю губу. Вероятно, для того, чтобы подпереть ею кончик носа и открыть таким образом доступ воздуха к ноздрям. — Эта замечательная кровать-массажер… — разорялся он, но прервал вдруг рекламный текст, налился дурной кровью и завыл на повышенных тонах: — Тебе пора бы знать, Вячеслав Сергеевич: если видишь, что я занят, то и обращаться ко мне не следует. Я не могу себе позволить делать два дела одновременно. Что, я не понимаю, что за срочность такая? У нас, слава богу, не реанимация уже! — Эта раздраженная тирада адресована была человеку вида невзрачного и затурканного, в старом халате с плохо застиранными пятнами, дурно стриженному и с повадкой приблудной собачонки, который попытался робко что-то выяснить у заведующего отделением.
— П-прошу п-прощения, — покраснел Вячеслав Сергеевич и развернулся униженно в попытке удалиться.
Были бы здесь кусты, он бы шмыгнул в них, лишь бы прочь с глаз, подумал Вадим Михайлович. А потом вдруг встрепенулся, потому что проскочил у него в голове разряд узнавания: студенческий пикничок по весне в Белоострове на тесном пляжике омутистой реки Сестры, дымящаяся зола костерка, полная картошки, «Столичная» в тенечке, большая банка крупной серой соли, «Отдельная» колбаса, хлеб толстыми ломтями, донья Инес, сама весна, сама любовь, в старых джинсах и в длинном грубом свитере, свежа, будто подснежник, с гитарой на коленях… Сенька Шульман, дурак дураком, не может с бутылки «бескозырку» толком содрать, весь изрезался… И Славка с замызганной, потертой, облупленной, сиплой своей гармошкой, дурашливой, развеселой и бесшабашной, как и сам Славка, самый популярный мальчик на курсе.
— Славка! — позвал Вадим. — Славка, черт!
— А? — в недоумении обернулся Славка и вылупился на Вадима совсем прежними круглыми глазками с короткими, как у черта, ресничками. — Вадька? — с трудом определил он и переспросил недоверчиво: — Ты или не ты?
— Я, не сомневайся даже, — уверил Вадим и кивнул перекошенному заведующему отделением: — Я все, в общем, понял, Феликс Борисович. И про кровать эту, и про то, как работает вверенное вам отделение. Я вот старого друга встретил, Феликс Борисович. Целый век не виделись. Позвольте, я с ним побеседую.
И Вадим вышел к поджидавшему его Славке, а Феликс Борисович, оставшийся за дверью, краснел, гримасничал и пускал злые фонтаны. Оч-чень ему не нравилась предстоящая конфиденция, эта самая встреча старых друзей. Оч-чень! Вячеславу Сергеевичу-то, как он ни пытался прогибаться перед начальством ради жалованья, прогибание это толком никогда не удавалось, и был он из спонтанно фрондирующих, то есть интриг-то не плел, но все делал как-то поперек, неловко и не в масть. То есть поступал так, как все честные люди поступают, которые не ведают того, что они честные. И извинялся Вячеслав Сергеевич все время и постоянно, когда надо и не надо, такое недоразумение ходячее.
А Славка, после окончательной взаимной идентификации с тряскими полуобъятиями и восторженным пиханьем друг друга кулаком в грудь, Славка привел Вадима в пустой рентгеновский кабинет, уставленный всякими страшненькими штуками, до тошноты знакомыми Вадиму. Славка изнутри завертел штурвал сейфового дверного замка, а потом полез в шкафчик и достал коробку, а из коробки — укупоренную колбу и поставил ее на металлический стол, весь на шарнирах.
— Как думаешь, это что? — торжественно спросил он Вадима.
— И думать нечего, — ответил тот. — Разливай, Славка.
— Сечешь, — обрадовался Славка и достал из той же коробки мензурки, кажется не мытые. Ну да ведь спирт же, ешкин кот! Продезинфицируется. А из закуски была одна вода из-под крана.
Они опрокинули за встречу по мензурочке, погудели приязненно вразнобой, вспоминая, опрокинули еще, продышались сквозь слезы — спирт забирал, забирал! Не то что нынешняя водка — вода, а не водка, пресная, как слеза ангела, или сладковатая, как райская роса. Вадим крякнул, мотнул головой, звякнул мензуркой о зеркальное железо стола, с отвычки передернул плечами и спросил:
— Слушай, Славка, а здешний директор — наш Сенька Шульман или какой другой? Не верится, что наш.
— Ну и зря не верится. Наш, — скривившись, ответил Славка. — Просто позор джунглям!
— Надо же. Наш. А ведь на курсе был последним раздолбаем! Стетоскоп чуть ли не тем концом приставлял, печень-селезень путал! Надо же. Главврачом в престижной клинике наш-то Шульман… Доктор наук, и метод у него свой. Как ты сказал? Позор джунглям? А почему вообще? Так плохо в Датском королевстве?
— Ой, да не спрашивай, — досадливо поморщился Славка. — Шульман… Чтоб его приподняло да бросило… Шулер он, Вадька, а не Шульман. Шулер! Лохотронщик. Такие дела, Вадька. Будь здоров.
— И ты будь, Славка. А почему Сенька шулер? Я тут отчеты читал: его метод дает отличные, прямо фантастические результаты. Все вранье, что ли, Славка? Нет, если вранье наполовину, так уже неплохо, уже метод…
— «Метод». Ты думаешь, метод? А я завистник? — горько покачал носом Славка и сказал початой колбе: — Нет у него никакого метода. Вернее, есть, и называется этот метод «лохотрон».
— Объясни, Славка, — слегка заплетающимся языком потребовал Вадим у той же колбы.
— А изволь, — взялся объяснять Славка колбе. — Все гениально просто. У нас же тут заведение коммерческое теперь стало. Понакупили всякой дребедени, ширпотреба всякого красивенького. Про кровать-массажер слышал уже, а?