День Ангела
Шрифт:
— Яша… — робко пыталась вставить Аня, пыталась спросить, откуда такая эрудированность, но он увлекся, не слышал и вертелся, пытаясь обозреть все сразу: и желто-черный осенний сквер посреди площади, и черного Пушкина в сквере на высоком постаменте, и перспективу Итальянской, и шпиль Михайловского замка, и Думу, торчавшую над Невским, со старинным телеграфным приспособлением на крыше… и пылал румянцем, и сыпал звезды из глаз.
А перед иконами он затих и долго стоял перед каждой, читая ее глазами, мысленно беседуя, поклоняясь, веруя, надеясь и любя. Аня не испытывала такого тихого экстаза и, разглядев
— Сюда нужно каждый день ходить, в гости к каждой иконе по очереди. Жаль, невозможно, — сказал Яша. — Давай тут посидим немного. Ты устала?
— Да нет, с чего бы? — ответила выносливая Аня. Она присела на белолапую музейную банкетку, огляделась и заметила вдруг: — Столько красного! Я никогда не замечала, что его столько. То есть знала, на это же всегда указывают в книжках, но не проникалась до сих пор, знаешь ли. Вот только теперь вдруг… А у нас сейчас, в наше время, красный — что? Кровь, революция там, красное знамя труда. Или мода дурацкая, когда все в красных куртках. И целый век, целый век так. Все переиначено, оболгано, бездарно адаптировано не знаю для каких бездарей, и, по-моему, мы красный цвет просто перестали видеть. Духовный дальтонизм, а? А здесь… Ой-ой-ой!
— Здесь — ой-ой-ой, — согласно кивнул Яша. — Здесь недоступная повседневности радость, божественный свет, огонь. Мне, невежде, кажется, что не обошлось без изначального огнепоклонства, которое в нас живо и жить будет. Вот Иоанн Дамаскин что-то такое говорил об огне: «Огонь есть одна из четырех стихий, и легкая, и более остальных несущаяся вверх, и жгучая вместе, и освещающая, созданная Творцом в первый день». А еще есть Неопалимая Купина — это ведь Богоматерь, а Богоматерь — это и жизнь, и спасение. Но красный цвет в иконах тоже бывает и смерть, и кровь, но все через приятие.
— Не в, а на иконах, Яша, — поправила шибко грамотная Аня. Надо же было ей, слушавшей открыв рот, тоже чем-то отличиться.
— Я специально сказал в. Мне больше нравится в, — терпеливо объяснил Яша. — Икона — это окно, через которое не мы смотрим, а смотрят на нас или являют нам что-то в этом окне, приобщают таинств… Там своя событийность, в том мире. Там все взаправду происходит.
— Происходит и смерть, и кровь… — задумалась Аня. — Но как ты сказал? Через приятие? То есть…
— То есть все, конечно, драматично, но без трагедии. Трагедию мы сами выдумываем. А там… Горение духа. А смерть, кровь?.. Трагедии нет, потому что пролитая кровь не пропадает втуне. Да хотя бы и киноварью обращается, этой самой красной краской… — улыбнулся Яша и почесал ухо. — Иконописцы ее черпают (им дано) и щедрой рукою… скажем, выкрашивают плащ святого Георгия. Или ту самую пещь — геенну огненную, роковое местечко.
— Яков, мы с тобой сейчас договоримся до не знаю чего, — тихо засмеялась
— О, это высокая честь — так видеться! Не всякому позволено, а только вот им, — обратил лицо к иконам Яша. — И кстати, еще о красном. Он же разный, видишь? Великое множество оттенков.
— Ну да, и это не только на иконах, — обрадовалась, что может блеснуть познаниями, Аня. — Есть темный, багряный, траурный, как багряные ризы в Великий пост. А на Пасху священники надевают ярко-красные одежды.
— Я не знал, — сказал Яша к полному удовольствию сумевшей отличиться Ани. — А кстати, о посте… Как-то он затянулся, по-моему? Я есть хочу. А ты?
— Угу, — призналась Аня, которая предпочла сегодня утренний сон в ущерб завтраку. Одним словом, проспала и понеслась на встречу с Яшей натощак и чуть не опоздала.
— Тогда позвольте, мадемуазель, пригласить вас позавтракать. Я слышал, есть здесь неподалеку злачное местечко под поэтическим названием «Бродячая собака». Вдруг там обитают чьи-то духи? Вкушают винные пары, неосязаемо целуют красивых девушек, витийствуют безмолвно, и трепетные стихи рождаются в пламени свечей… Там, Аня, свечи есть?
— Вот не знаю, не пришлось побывать. Вряд ли среди бела дня… Да и духи прошлого тоже вряд ли бесчинствуют. Это же совсем другая «Собака», старая безвозвратно околела.
— Проверим, — решительно кивнул Яша. — Я бы заказал мясное ассорти, если ты не возражаешь. Кого как, а меня духовное горение истощает, и я делаюсь грешен, плотояден и прожорлив.
Аня не имела ничего против мясной закуски, но быстро насытилась и закурила, затянувшись всласть, расслабленно, а не судорожно и невкусно, как чаще всего бывало в последнее время. А Яша все ел, неторопливо и аккуратно выбирая багряные кусочки колбаски, аппетитно розовые ломтики буженины и ветчинки, нежно просвечивающие лепестки бекона в темных прожилках, и тихо постанывал над каждым кусочком, сначала любуясь мгновение, потом пробуя, глотая, запивая красным вином.
— Яша, — решилась спросить долго наблюдавшая за ним Аня, — ты, конечно, извини, но, по слухам, евреи-то свининку не едят…
— Ерунда, — ответил Яша. — Едят. Трескают. Если только не ортодоксы, которых, кстати, недолюбливают. И, во-вторых, при чем тут я?
— Ну так ты вроде бы по матери?..
— И совсем ерунда, — пожал плечами Яша, наверчивая на вилку длинный кусок бекона. — Матушка моя, Ее Великолепие, чистокровная хохлушка. Ее же в роддоме мамаша бросила, а фамилия природной матушки была Гарбузенко. А бабушка Фрида с дедушкой Йосей, ныне покойным, ее удочерили, и стала она Полубоевой Оксаной Иосифовной. Поэтому еврей я только по гражданству. Ну и что?
— Ну и ну. Как интересно. Я не знала, никто мне не объяснял, — оправдывалась Аня. — А в Израиле хорошо?
— Хорошо, — кивнул Яша. — Матушка процветает и благоденствует, вся в сиянии славы. А нам с отцом, если честно, не всегда уютно. Ну, я-то там вырос, а он… Душновато ему, слишком много морской соли, слишком много пряностей, слишком мало свежей зелени, слишком здоровый климат, не та вода, не та земля, ни снега, ни мороза и петербургской прославленной слякоти и сезонной простуды… Он сильно тоскует временами, но скрывает от матушки это шило в мешке.