День Ангела
Шрифт:
— Неоднократно, — усмехнулся Вадим. — Похоже, тут в каждом отделении своя Кровать с большой буквы?
— Ну! И не только кровать. Вот тебе, слушай про метод Шульмана, Семена Аркадьевича. Метод и правда прост. Обращается к нам, скажем, человек, больной там или придумавший себе, что он болен, ну, знаешь сам, всякое человеку может показаться на почве стресса, а теперешняя рекламная популяризация всяких там чудо-препаратов способна и непрошибаемого толстокожего бугая довести до симптомов мастопатии или там пресловутой родовой горячки. Словом, является, болезный, к нам, прямо в пасть Ваалу, сказал бы я, забегая вперед. Назначают ему, болезному, обследование. О-го-го,
Ну вот. Попадаются, конечно, и серьезные больные, и нормальный диагност таких больных просчитает и без всей этой канители. Так вот, таких лечить не берутся (кроме меня, дурака; так меня Феликс, чувствую, и погонит скоро поганой метлой). Не берутся, я говорю, а рекомендуют отправиться за рубеж туда-то и туда-то и лечиться там. Вернее, помирать чаще всего. То есть ты, Вадька, понимаешь, к чему я? Ответственность мы с себя снимаем, и летальных исходов практически ноль процентов. А тех, кто полегче или, господи прости, практически здоров, лечим, блин, сами! По уникальному методу Эс. А. Шульмана, заразы такого!
Славка тяпнул еще спирту и продолжил, утеревшись и занюхав рукавом, пропахшим дезинфекцией:
— Делаем назначения: десять — двадцать сеансов на закупленных аппаратиках, приятно пациенту и безопасно (а такие сеансы в хорошей бане на тех же самых аппаратиках стоят раза в три-четыре дешевле!) — плюс обычная несложная и эффективная терапия, инъекции там, капельницы, таблеточки, родная физиотерапия, кварц там, УВЧ, электрофорез… И больной, ежу понятно, излечивается, хвала Шульману! При этом куча приятно шуршащей зелени сыплется Шульману в карман. Вот так и никак иначе. Метод? Метод. Метод выкачивания денег, хм, относительно честный, как ты понимаешь. Никто же насильно в наш рай не тянет…
— Дела, — покачал головой Вадим, внимательно слушавший.
— Дела, — согласился Славка, снова уставившийся на колбу. — Сеня наш, между прочим, особенно любит голову лечить. Что там делается у нас в голове, и в «бехтеревке» не знают, доки. Одни предположения, если всякие там умные слова отбросить, почему у одних есть мигрень, а у других нет. То есть когда по голове треснули или когда опухоль, то понятно, почему голова болит. И то не факт. А в остальных случаях? Темный лес. А Сеня наш сердешный опухоли прямо обожает, само собой, мифические. У меня этих псевдоопухолей целая коллекция, фотоальбом. Целое досье на Семена Аркадьевича Шульмана, шикарный компроматец-с. Авось кто-нибудь когда-нибудь разоблачит метод доктора Шульмана.
— Славка, а ты сам? — спросил Вадим. — Слабо, что ли?
— Ну… Да, да. Да, слабо, Вадим, — потер переносицу Славка и глаза опустил в пустую мензурку. — Я боец стал никакой, после того как женился и детей завел. А у Сени нашего везде мохнатые лапы…И, в общем-то, он меня пригрел, когда мы с Машкой разве что с голоду не пропадали.
— Это с какой Машкой? Реутовой? Поженились, что ли? — слегка оживился
— Поженились в конце концов. И у нас двое почти взрослых детей. А у современных почти взрослых детей потребности анормальные. И не говори мне о воспитании, все на генном уровне, как и эта их акселерация на нашу голову. Им всего и всегда мало, даже если через край. Вот какие дети пошли. Зачем, например, скажи, человеку два мобильника? Мне так и одного много, потому что эти трезвонят и опять чего-то просят, а чаще всего денег… Ох-х, Вадька!.. Так хочешь, покажу коллекцию мозгов?
— Давай, — сказал Вадим. Ему было любопытно. Он ведь и сам несколько тягостных лет проработал рентгенологом, а также стал за прошедшие годы неплохим врачом и снимки читать умел очень хорошо.
Славка приподнялся и, не очень твердо держась на ногах, проследовал к встроенному несгораемому шкафчику с желтым треугольником, обведенным траурной каймой и с черным трехлепестковым пропеллером на желтом фоне. Что, как известно, является знаком, указующим на повышенный радиационный фон.
— Не переживай, — сказал Славка через плечо, — картинка нужна, чтоб не лезли кому не надо. — Он открыл дверцу сложным цилиндрическим ключом, который вытащил из кармана, и достал из шкафчика толстую пачку конвертов из серой плотной бумаги, почти картона. — Полюбуйся, — велел Вадиму Славка. — Что скажешь, доктор Михельсон?
— М-да, — сказал Вадим, поочередно вынимая и изучая снимки на просвет специальной яркой лампы. — М-да, — сказал он, не обнаруживая никаких, во всяком случае сколько-нибудь серьезных, патологий. Мозги были как мозги, вполне ординарные. — М-да, — сказал он в третий раз, прочитав заключение с жутким диагнозом, который картинка ну никак не оправдывала. — М… — начал он в четвертый раз и… окаменел, в холодное изваяние превратился, в надгробие, прочитав имя пациента: «Лунин Михаил Александрович».
Лунин Михаил Александрович, восемьдесят два года.
Хмеля как не бывало.
Никитушка, обретя почву под дрожащими ноженьками, рванул куда глаза глядят, лишь бы подальше от приключений. Очнулся он лишь в Таврическом саду, там замедлил свой резвый и бездумный бег, потом остановился, почувствовав боль в ноге. И захромал по дорожке в поисках свободной скамейки, или пенька, или поваленного дерева, чтобы присесть и отдышаться, оглядеться, расправить душеньку, которая, потрясенная Никитушкиными подвигами на крыше, свернулась внутри комом, будто свитер в шкафу, и запуталась сама в себе.
Никита прохромал вдоль черного тинистого, усыпанного листвой пруда, мимо пологого зеленого пригорка, а потом побрел по дальней тропинке между забором и длинным узким заливчиком, перешел через деревянный мосток, а пустой скамейки так и не обнаружил, что неудивительно в разгар распогодившегося выходного дня. Наконец добрел до гигантской раковины летнего театра и только там нашел местечко на краю длинной скамьи и притулился боком, спиной к прочим желающим дать отдых ногам. И задышал наконец.
Он, оказывается, не дышал с тех пор, как выбрался на крышу, и, как еще жив, непонятно. Сначала дышать не очень-то и получалось, воздух не проходил дальше пищевода, застревал там и с сипом рвался обратно. Но Никитушка был упрям и, упражняясь, развернул грудь аккордеоном, набрал воздуху и прополоскал им легкие, перетерпел резь в солнечном сплетении, а потом сдулся, как воздушный шар. Потом попривык, втянулся в процесс и почти ожил, возродился. Только мозги еще были набекрень от свежести впечатлений.