День Ангела
Шрифт:
— В общем, Дарья, от трех до пяти-шести фотографий на одном стенде. Просто подбирай и располагай так, чтобы было красиво и чтобы не темы, а эмоции, настроения совпадали. Ну, ты понимаешь? Один стенд спокойный, просто спокойный, совсем нейтральный. Второй — тоже пусть спокойный, но там больше меланхолии, грусти, тоски даже. Третий — буря, ветер, мятеж. Четвертый — фейерверк, солнце, светлые брызги и тому подобное. Понятно?
— Не знаю, — честно сказала Даша. — Вот у тебя и солнце, и брызги… А почему грусть берет? Вот девчонка летает на качелях — высоко, и дух у нее должно захватывать, а в глазенках тоска. А вот здесь темно и дождь хлещет, а под ним плясать охота. А вот мальчишки с мертвой собакой… Это, вообще, зачем и куда? Ты, мать, извращенка, такое снимать.
Пока Таня размышляла, как бы помягче ответить бесчувственной, нетонкой Дарье, — помягче, потому что она же от всей души взялась помогать, — пока Таня размышляла, что-то поющее проскребло негромко, но неприятно стенку каминного дымохода, что-то упало на решетку за медной дверкой, и мелодия замерла. Посланец свыше затихарился, чем вызвал нешуточную тревогу у девушек. Лучше бы оно пело, чем бы оно там ни было. Так спокойнее, тем более что мелодия была вполне узнаваемой. А теперь чего ждать? Взрыва? Сердечки девичьи колотились в неприятном беспокойстве, черная грачья челка и рыжий зачес одинаково встопорщились, черные глаза и светло-карие одинаково округлились, губы синхронно дрогнули.
— Это что за… небесный подарочек? — прошептала дрожащим голоском Таня. — Бомба?
— Бомба… — не очень уверенно ответила Даша. — Ой. Какая-то новомодная, поющая. Ты о такой слышала, Татьяна?
— Ничего я про бомбы не знаю, — ответила Таня все тем же дрожащим шепотом, — кроме того, что они взрываются.
— Танька, надо бы саперов вызвать. С собакой, — на полном серьезе предложила Даша.
— А собака зачем? — несказанно удивилась Таня и перестала вдруг бояться. — Мне сапер, тебе собака? Ты же у нас, Дашка, обожаешь тварей бессловесных.
— Ну да, — ошеломленно кивнула Даша, потом прыснула, осознав ляпсус, и девицы расхохотались. Несколько нервически расхохотались.
— Дашка, оно бы уже взорвалось, если бы вообще взрывалось, — сделала вывод Таня. — Надо же, в конце концов, посмотреть, что там прилетело. Что за подарочек нам на голову.
Таня решительно повернула медную шишечку на дверце, на обратной стороне которой запирающая планка вышла из паза, дверца открылась, и на грязной решетке обнаружился мобильный телефон. Никакой не навороченный, простенький, слегка устаревшего дизайна. Таня взяла его в руки. Судя по всему, ничего ему не сделалось, мобильнику. Он был затянут в кожаный футлярчик и упал тылом, на пружинную клипсу, которую цепляют за карман. Клипса благополучно смягчила удар, и телефон пребывал в рабочем состоянии, включенный, с черно-белым китом на заставке. Кит дурашливо скалился и пускал легкомысленный фонтан.
— Кит, — сказала Таня, — смотри, Дашка.
— И что? — пожала плечами Даша. — Выходка из серии «он мне надоел»? Потому и выбрасываю? Почему в трубу-то? И вряд ли это трубочист уронил, они, трубочисты, редки стали и, я уверена, числятся в Красной книге. Ты в жизни хотя бы одного трубочиста видела, Танька? И что с этой штукой теперь делать?
— Пусть лежит, — ответила Таня, — каши не просит. Может, кто позвонит, и узнаем, чье это добро. Пусть приходит и забирает.
— Мне пора, — вдруг заявила Даша. — Я тебе, Татьяна, еще вечером помогу, если ты к своему Якову не умотаешь. И даже если умотаешь, тоже. Но уж тогда не обессудь, если все сделаю не так. А сейчас мне, чесслово, пора. У меня было полчаса, полчаса кончились. Пока.
— Дашка, а как же…
— Пора, — повторила Даша. — Я — в театр. Занавес шить. И Нодарушка там будет.
— Нодарушка, — сказала Таня. — Ага. Так бы и говорила, солнце мое. Нодарушка — это причина серьезная.
Даша убежала, накинув свою кургузую курточку и мелькнув рыжеватым затылком, а Таня рассеянно огляделась, присела на корточки и стала ползать на четвереньках от одной фотографии к другой, тасуя их, перемещая, раскладывая стопками и веерами. Фотография с молодыми людьми и усопшим бассетом все еще лежала отдельно, Таня просто помешалась на этом снимке и никак не могла придумать, в какую группу его включить. Это какой-то сюр, полное несовпадение ни с чем на свете, такой же сюр, как и большинство мелких случайностей, которые проникают из щелей во времени, зависают на считаные мгновения, происходят и тут же забываются, нелепые, несущественные, ни с чем, казалось бы, не связанные. Но почему за эту, вот именно за эту конкретную нелепость так цепляется ее сознание?
«Ну и ладно, — подумала Таня, — я не буду ни с чем объединять этот снимок. Я его увеличу, и он будет сам по себе, он останется в сознании зрителя легкой сенсацией. Сюжет немного покоробит и растревожит, а графика… Графика в укрупненном виде только выиграет. Ах, эта собачья шерсть! Штришки и пятна. Вот какая я хитренькая художница. Или… О! Или вот что! Я отдам этот снимок на выставку ребятам и как бы тоже приму в ней участие. Попрошу отдельный стенд. И мне плюсик, зачетик в досье, и им хорошо — я классная фотографиня! Как они там выставку назвали? „Люди и уроды“. Литературная натяжечка, конечно, примитив, но сойдет».
Таня разглядывала полюбившийся снимок и совсем позабыла о «небесном подарочке», а он возьми и завибрируй, и запой Марией Магдалиной. Таня вздрогнула от неожиданности, оглянулась и, определив источник звука, подобрала телефон, валявшийся у камина, прочитала на дисплее коротенькое имя абонента и нажала зеленую кнопочку приема.
— Я, Аня, вас слушаю, — проговорила Таня в микрофон. — Только я не та, кто вам нужен. Видите ли…
— Не та так не та, — раздался в трубке рассерженный и обиженный голос. — Не нужно мне никаких объяснений, девушка. Никита… То есть Потравнов с вами, разумеется? Пусть вечером свои вещи заберет. Я буду дома, открою.
Зазвучал короткий гудок отбоя. Что оставалось делать Тане? Она пожала плечами и вернулась к своей работе. Значит, решено: гвоздем выставки будет этот снимок с мертвой собакой.
Калифорния. Сентябрь 2005 года
Прежде всего, я обнаружил, что только теперь в вашем сердце зажглись в полном блеске могучие лучи истинной чистой любви, так что, я полагаю, приближается высший, решительный момент вашей жизни.
«Сабина! Обожаемая моя!
Я тянул время, тянул, каюсь, и тянул не без умысла, как ни тяжело мне приходилось в разлуке с тобою, возлюбленная моя…»
Ах, вот как! Он тянул время! Он знал, что я извелась, его ожидаючи. Что я извелась, гадая, что с ним, кто с ним. Я так и знала, так и знала, что он умышленно меня мучит ожиданием. Он там фокусничал, развлекался, жил веселым мотыльком, а я…
«Сабина! Обожаемая!» Ах, как я ненавижу эту коварную, неверную кошачью натуру, это р-р-равнодушие, эту легкомысленную легкость одуванчика, что цветет и облетает, цветет и облетает от весенних холодов и почти до зимы, а потом спит спокойно, насорив по свету, наобещав вечное лето, и хоть бы что ему, когда другие увядают под снегом несбывшихся надежд. Ненавижу эту его звездную снисходительность, эту самоуверенность, эту хамскую убежденность в том, что он не может быть не понят, бушевала Сабина и нервно терзала колесико «мышки», и текст очередного послания господина Гофмана перемещался туда-сюда, только мелькали крупные строчки на мониторе.