День без смерти (сборник)

Кудрявцев Леонид Викторович

— Да будет тебе, Пратт, идея действительно хорошая. Но не надо столько трагедий. Ты злишься оттого, что не можешь влиять на ситуацию. Ты привык наоборот — быть хозяином положения в любой момент и при любых обстоятельствах. Пассивность тебя давит, сковывает руки и, прости, мысли. Надо ждать. Извини, что я тебе вроде бы даю наставления, но сейчас надо просто ждать. Что будет, то и будет.

— Тебе не нравится мой юмор, Касл. Это я понимаю. Часть своей жизни я провел в казармах. Американский сержант умеет приучить к любому юмору, вернее, к тому, каким он обладает. Не всем везет с сержантами, да они как на подбор: где думать — поуже, а где жевать — пошире. Помню, в одной из казарм в солдатском туалете сержант Пилти собственноручно прикрепил плакат: “Не бросайте окурки в писсуары, их потом тяжело раскуривать”. И при этом ржал, словно конь, сроду не видевший кобылицу. И еще однажды с юмором у меня вышла история. Это после того, как я катапультировался из своего “Стелта” над океаном и полетел вниз в спокойные волны. Я плыл шесть часов среди акул и до сих пор не

понимаю, почему они меня не перекусили пополам, а потом еще пополам, еще и еще… Я изучил их характер, я различал их, как мы различаем лица людей. У них одинаково холодные глаза, а черты морд и поведение — разное. Прекрасно помню одну — она была намного проворнее других и всегда оказывалась ко мне ближе. Я видел себя в ее стеклянных глазах. А может, мне так казалось. Так вот о юморе. Когда кольцо этих отвратительных морд сжималось — я хохотал, хохотал прямо в воду. Это пугало акул, особенно эту, самую вертлявую. А так как она была ближе всех, то, шарахаясь от моего хохота, она толкала других, и вся банда рассыпалась веером в разные стороны. Но недалеко и ненадолго. Потом мне казалось или я убедил себя в этом для успокоения души, что мы с ней, с этой акулой, понимаем друг друга и ведем игру против остальных. А может, действительно наши биополя переплелись в животно-человеческое взаимопонимание. Не знаю. Во всяком случае, когда меня подобрал катер, я под залог месячного жалования выпросил у кока мясо и бросил его в сверкающие пасти. Я был уверен, что она, та акула, получила больше всех, я видел ее и метал мясо ближе к ней. Так я расплатился с акулой. И думаю, что это обошлось мне недорого.

— Я ничего об этом и не знал. Читал лишь твой отчет о катапультировании всей команды с борта “Эйзела”, жуткая история. Но нашли вас тогда быстро. И никто не писал об акулах.

— А их в тот раз и не было. Почему, не знаю. Может, моя знакомая увела их подальше. Но если бы она была, нам было бы плохо.

— Почему, Пратт?

— Причина простая. Эти катапультные устройства ввели после трагедии с “Челленджером”. На нем Катапульт не было, да и тогда бы они и не помогли. Просто задумались над этой проблемой — как спастись астронавту, если корабль падает. Русские тоже были научены горьким опытом — стали летать без скафандров, пока не потеряли на орбите троих.

— Да, я помню все это.

— Я катапультировался последним. Я командир Так положено. Было уже низко, я думал, что вряд ли парашют успеет раскрыться, но использовать последний шанс был обязан и, как оказалось, не напрасно. Так вот, я видел стаю акул, я падал прямо в их пасти. Я поджимал ноги до самой воды. Когда я вынырнул на поверхность, отдуваясь и пыхтя, — никаких акул не оказалось. Мы обозначились дымами, сумели сплыться вместе и эдакой гурьбой дождались водолазов-спасателей. Они молодцы — сначала посыпали все вокруг отпугивающим порошком, а потом с ходу, прямо с борта прыгали к нам, за ними плоты, лодки. Столько техники высыпали, что я подумал, как бы они не побили нас своими спасательными принадлежностями.

— Досталось тебе. Но куда же делись акулы?

— Я много думал об этом, Касл. Очень много. И вот что я надумал. После того, первого окунания в океан и шести часов среди акул, меня довольно долго преследовал этот кошмар. Этого никто не знает, но это были целые годы. Я засыпал, и ко мне приходили все акулы мира. Они раскрывали свои ужасные пасти, они смотрели на меня своими холодными глазами, тыкались в меня острыми мордами и смеялись, смеялись, смеялись… и только одна улыбалась заговорщески, прикрывая огромный глаз. Я переживал это каждую ночь. Не умерев однажды, я умирал каждую ночь пять лет подряд. Но тогда я все-таки победил себя. Победил. Но тогда, когда я падал вниз, в океан, видно, эти сны ожили во мне.

— Пратт, ты мне и не сказал, почему вам было бы плохо после катапультирования с “Эйзела”.

— Касл, ты меня удивляешь. А, впрочем, пока с этим не столкнешься сам, то и простые вещи могут быть сложными. Один из нас получил травму: оторвался трос, на котором крепилась вытяжная ракета. Хорошо, что он порвался уже после того, как между Скоттом и крылом было метров десять, иначе от него ничего бы не осталось. Трос был натянут, в Скотте было фунтов сто шестьдесят, не менее. Трос хлестко ударил его в лицо, рассек лоб и залил глаза кровью. На него было страшно смотреть, хорошо, что вода в океане соленая, кровь быстро остановилась, да и мы ему помогли, наложили пластырь. Почему не было акул: может, их и не было, а я их придумал в своем воображении, может, они ринулись к обломкам “Эйзела”, там были большие запасы еды. А может, и потому, что наши ученые придумали хитрую штуку. Когда ты летишь на парашюте, то из-под тебя выбрасывается на тросе небольшой шар, из которого сыплется порошок, пугающий акул и отбивающий их острый нюх, а потом разносятся “волны ужаса” для акул — боевой клич дельфинов. Сейчас всего этого нет — теперь вся кабина спасается, поэтому я тебе и рассказываю об этом. Я, Касл, боюсь, чтобы эти сны не пришли ко мне опять. Боюсь, что они снова приплывут, снова будут скалить свои отвратительные морды. Мне кажется, что я уже чувствую запах гнили, несущейся от их зубов, кривых, острых и осклизло-желтых. Ты смотри за мной, Касл. Чтобы я не сорвался во сне, именно во сне, а не наяву. Но не думай, я не псих. Я сильный. Мы победим, Касл, мы увидим Землю рядом, мы пройдем еще по полям, мы услышим шелест листвы, мы выбежим с тобой под дождь, под дождь теплый и сильный, мы еще побежим с тобой по лужам, распугивая лягушек.

— Ты прямо художник,

Пратт. И не преувеличивай. Срывы были, и не у одного астронавта. Космос переделывает людей, накладывает свой отпечаток. Разум еще с трудом формализует его Бесконечность и Многообразие. Сплетение полей, неиссякаемые потоки частиц, их творение, метеориты, кометы — жизнь. Это жизнь, Пратт. Она бурлит, она взрывается огромными пузырями — звездами и галактиками, она рождает миры, они живут и умирают. Частицы жизни. Споры жизни несут ветры Вселенной, они расселяют Жизнь повсюду. А мы — разумные — несем умеющую Думать и абстрагировать жизнь дальше и дальше. Разум иногда подменяется неразумностью… и все начинается заново. Видно, в этом и есть бесконечность всего сущего. Рождаясь, все начинает тут же умирать, живое и неживое. Все гибнет, чтобы возродиться вновь. А я тоже не хочу умирать, если даже обречен родиться вновь. Я понимаю, что сделан из уже бывших в употреблении атомов, но вряд ли великий царь — Случайность — сляпает меня вновь точно таким же. Кстати, а где же другие жизни, Пратт?

— Не знаю, Касл. Но хочешь, я прочту тебе одни стихи, им больше двадцати веков. Они древние и блестяще современны. Слушай:

Видим мы прежде всего, что повсюду, во всех направлениях С той и с другой стороны, и вверху и внизу у Вселенной Нет предела, как я доказал, как сама очевидность Громко гласит и как ясно из самой природы пространства, А потому уж никак невозможно считать вероятным, Чтоб, когда всюду кругом бесконечно пространство зияет И когда всячески тут семена в этой бездне несутся В неисчислимом числе, гонимые вечным движением, Чтоб лишь наша земля создавалась и одно наше небо, И чтобы столько материи тел оставалось без дела, Если к тому же этот мир природою создан, и если Сами собою вещей семена я столкновениях случайных, Всячески втуне, вотще, понапрасну сходятся друг с другой. Слились затем, наконец, в сочетанья такие, что сразу Всяких великих вещей постоянно рождают зачатки: Моря, земли и небес, и племени тварей живущих… Если к тому же семян количество столь изобильно, Что и всей жизни никак не хватило б для их нечисленья, Если вещей семена неизменно способна природа Вместе повсюду сбивать, собирая их тем же порядком, Как они сплочены здесь, — остается признать неизбежно, Что во Вселенной еще и другие имеются земли, Да и людей племена и также различные звери. Надо добавить еще, что нет ни одной во Вселенной Вещи, какая б могла возникать и расти одиноко И не являлась одной из многих вещей однородных Той же природы. Взгляни, например, на созданья живые, И ты увидишь, что так нарождаются горные звери, Так поколенья людей возникают и также немое Племя чешуйчатых рыб и все особи птиц окрыленных. Следственно, надо признать, что подобным же образом небо, Солнце, Луна и Земля, и моря, и все прочие вещи Не одиноки, но их даже больше, чем можно исчислить.

— Это ты откуда же выкопал, Пратт?

— Это Лукреций Кар и его поэма “О природе вещей”.

— Как же ты все это запомнил? Необычность ритма, и слова, и…

Резкий удар оборвал его речь. Потом, почти сразу за первым, второй. Станция вздрогнула, послышалось характерное шипение сжатого воздуха из системы наддува.

— Скафандры, — взревел Пратт и бросился к стене, где были закреплены космические одежды. — Касл, за мной, быстро, лезь в скафандр и задраивайся по полному циклу.

Пробегая мимо пульта, Пратт успел включить системы голосового оповещения. Одеваясь, астронавты услышали доклад системы аварийного анализа.

— В станции пробоина. Резервного времени пятнадцать минут. Система наддува поддерживает давление, достаточное для вашей жизни…

Еще один удар потряс тело станции, динамик умолк, шипение усилилось.

Пратт действовал молниеносно. Он даже успел помочь Каслу, который никак не мог справиться с замком перчатки.

Динамик что-то кричал вперемежку с голосом оператора связи из Центра управления и “железным” тенором системы аварийного контроля… потом все стихло. Сквозь гермошлем не проникали звуки.

— У тебя все в порядке, Касл?

— Все, Пратт. Спасибо тебе за помощь с перчаткой, руки задрожали. Что же это?

— Это метеориты, Касл. Три штуки подряд и прямо в нас.

— Но этого не может быть, — Касл захлебывался от волнения. — Вероятность…

— Вот что… заткнись ты со своей вероятностью.

Четвертый удар потряс станцию. Касл двинулся к выходному тамбуру.

— Стой. Не спеши на тот свет. Видно, какой-то заблудший рой пересекает орбиту Луны. Здесь все же стальной потолок. Стой спокойно, лучше даже вон в том углу, под контейнером с едой — лишняя защита, — Пратт обрел уверенность, которая была ему присуща в сложных, рискованных ситуациях.