День да ночь

Исхизов Михаил Давыдович

– В конечном счете торжествует разум!
– сообщил он и посмотрел на Опарина. Пусть Опарин оценит.

Опарин ответил взглядом, полным уважения.

Но разум торжествовал недолго. Афонин провел пальцем по лезвию лопаты и нащупал какие-то огрехи. Такое у Афонина не проходило, и он снова взялся за напильник.

Опарин скорчил гримасу и развел руками. Следовало полагать, что разум, как могучая и торжествующая сила, потерял у Опарина всякий авторитет.

Лихачев мужественно выдержал этот удар и снова бросился

в бой, защищая теперь уже не только свои страдающие уши и истерзанную душу, но и попранные честь и достоинство разума.

– Хочешь, я тебе кирку принесу, - предложил он.
– У нее один конец обломан. Вполне можно заточить.

Афонин это заманчивое предложение пропустил мимо ушей.

– А еще лучше - лом!
– решил Лихачев.
– Опарин им какую-то гранитную скалу долбил и затупил. Теперь не поймешь, где у лома острый конец, а где тупой. Может, заточишь?

Опарин хотел вмешаться и сказать, что Лихачев, как всегда, треплется. Но удержался, не стал мешать.

Афонин по-прежнему скрипел напильником, как будто не стоял у него над душой изощряющийся в ехидстве Лихачев.

– Ну его к черту, этот лом!
– передумал Лихачев.
– Давай бронебойные снаряды заточим! Я помогу. Если они острыми станут, будут броню насквозь прошибать. Их много, пятьдесят пять ящиков. Нам вдвоем на неделю хватит.

Афонин молчал. Делом был занят человек. Он отложил напильник, взял оселок и стал обхаживать режущую кромку. Теперь вместо скрипучего и надоевшего "Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р..." звучало легкое, как полет, как пение птицы "Вжжик - вжжик... Вжжик-вжжик..."

Лихачев тоже замолчал. Он почувствовал, как ничтожны его возможности, как смехотворны его попытки остановить Афонина. Ему не верилось, что Афонин прекратит точить лопату. Ему не верилось, что Афонин вообще когда-то кончит точить лопату.

А Афонин кончил. Совершенно неожиданно. И стало тихо, совершенно тихо... О такой благодатной тишине Лихачев даже не мечтал. Не имел представления, что такое может быть...

Афонин отложил оселок в сторону и впервые за все это время посмотрел на шофера.

– Ты чего замолчал?
– спросил он.

– Иссяк, - признался Лихачев.

– Жалко. С разговорами веселее работается.

– Какой же это разговор? Ты же молчал все время.

– Я слушал. Шутки у тебя веселые. Чего мешать.

– Да, шучу вот все...
– машинально подтвердил Лихачев.

– И где ты такому научился? У художников, наверно?
– допытывался Афонин.

– У них у самых, - согласился Лихачев.
– Они меня учили. Каждый день. Кроме выходных.

– Умные мужики, - оценил Афонин учителей Лихачева.
– Я ни одного художника до сих пор не встречал, - добавил он с сожалением.

– Как-нибудь познакомлю, - пообещал Лихачев.
– Кончится война - заходи, познакомлю.

– Зайду, - согласился Афонин.

– Ты лопату уже

наточил?
– осторожно поинтересовался Лихачев, и надеясь, и не надеясь, что Афонин закончил свою работу.

– Кончил. Теперь все в порядке.

Лихачев почувствовал облегчение. Как если бы зуб у него болел и вдруг перестал. Осталось только любопытство. Не мог он представить, что можно точить лопату добрых полчаса, и не мог понять, зачем это нужно. Может у Афонина лопата какая-то особенная? Так нет, самая обычная, армейская.

– Отчего ты такой влюбленный в эту лопату?
– спросил Лихачев.

Афонин повел ногтем большого пальца по остро отточенному лезвию, полюбовался ровной белой полоской, появившейся на ногте и остался доволен.

– Посмотри на нее, - подал он лопату Лихачеву. Подал аккуратно и бережно. Лихачев послушно взял. Погладил отполированный черенок, постучал костяшками пальцев по глухо зазвеневшему металлу. Ничего особенного усмотреть не мог, но, уважил хозяина, вернул ее так же бережно и аккуратно.

– По-моему, ничего особенного, - Лихачев решил быть откровенным.
– Ты не обижайся, но мне и до этого приходилось несколько раз видеть лопаты.

– Инструмент?
– не обращая внимания на легкое ехидство, звучавшее в голосе Лихачева, спросил Афонин.

– Инструмент, - согласился тот. Против этого, при всем желании, он не смог бы возразить.

– Теперь понял?

– Ничего не понял, - искренне признался Лихачев.

– Все шутишь?
– не поверил Афонин.

– Честное слово, не шучу. А что тут надо понимать?

– Ты же сам сказал - инструмент!

– Сказал. Ну и что?
– Лихачев почувствовал, что от этого разговора он постепенно обалдевает.

– То, что инструмент должен быть красивым.

– Как лопата может быть красивой?
– удивился Лихачев такому неправдоподобному афонинскому утверждению.

– Если ее содержать как следует, она красивая, - объяснил Афонин.
– Чего тут непонятного.

– Но лопата не относится к произведениям искусства. Лопатой копают! Не может она быть красивой! И точить ее без толку. Через полчаса она опять тупой станет.

– Ты ее через полчаса опять наточи.

– Зачем? Зачем ее все время точить, она и так землю режет.

– Так, да не так. Когда ее содержишь, она острая и красивая. С такой лопатой работать приятней. Как можно не хотеть?!

– М-да, интересное кино получается, как говорит Опарин. Это значит, я должен все время хотеть ее содержать. Так, что ли?

Точно, - Афонин, кажется, обрадовался, что сумел, наконец, объяснить Лихачеву истину.
– Инструмент ведь...

– Ладно, это я обдумаю, - не стал ни спорить, ни соглашаться Лихачев.
– Но ты скажи мне: если ты все время свою лопату содержишь, то как она оказалась в таком состоянии, что тебе ее полчаса точить пришлось?