День да ночь
Шрифт:
* * *
– Сходим, что ли на водопой, - предложил Опарин.
Афонин, Бабочкин и Дрозд двинулись вслед за ним к ведру. Вода была чистой, в меру прохладной и пили ее с удовольствием.
– Что за река?
– спросил Бабочкин.
– Как называется?
– Кто ее знает...
– Афонина это и не особенно интересовало.
– Вода здесь чистая.
– Вам разве не сказали?
– Ну их всех, - добродушно ухмыльнулся Опарин.
– Там, - он показал куда-то на восток, где вероятно находился штаб полка, - считают, что нам такие подробности знать не обязательно. Вот и получается речка Безымянная. У меня этих безымянных
Присели здесь же, возле ведра. Афонин вынул из кармана сильно отощавшую пачку "Беломора" и стал разглядывать путь из Белого моря в Балтийское. Смотрел на тонкие голубые линии каналов и размышлял: взять еще одну папиросу или перетерпеть? Как ни экономил он курево, как ни берег, пачка быстро худела, и было ясно, что до вечера ее не хватит. Не успел он, ни добраться с Белого моря до Балтики, ни решить проблему с папиросами, потому что увидел в руках младшего сержанта Бабочкина кисет. Писарь еды с собой не принес, но куревом оказался богат.
– Моршанская?
– спросил Афонин.
– Точно. Как угадал?
– Чего тут гадать. Нам полгода другую не дают.
– Есть "Беломор", - поспешно достал залежавшуюся у него пачку Дрозд и предложил ее младшему сержанту.
– Нет, - отказался тот, - я махорочку.
– Правильно, - поддержал Афонин.
– От папирос только дым и никакого удовольствия. Махорка, как наждак, в горле продерет, и сразу жить веселей становится.
Бабочкин передал Афонину сложенную книжечкой газету и кисет. Газета как газета, своя, корпусная, а кисет красивый. Из какой-то гладкой черной материи, вроде шелка. Внутри такого же сорта материал, только серенький, под цвет табака. А по черному, по шелковистому, цветным бисером - букет анютиных глазок. Издали посмотришь - как живые. А повернешь кисет в руке, они всеми красками переливаются. Из такого кисета курить - и вкус у махорки другой, и чувствуешь себя солидней.
– Афонин, несмотря на то, что соскучился по махорке, цигарку свернул небольшую, стандартного размера. Табак, хоть и чужой, расходовал экономно.
– Хороший кисет, - похвалил он.
– Ласковый, с душой сделан. Невеста вышивала?
– Хороший, - согласился Бабочкин.
– А кто вышивал, не знаю. Еще зимой посылки пришли к нам: носки, варежки, шарфы и кисеты. Мне этот достался. А обратный адрес просто: "Девчата с Уралмаша". Все они там невесты, только женихов нет.
– Братцы, тут муравьи походной колонной топают, - окликнул их Лихачев.
– Посмотрите, как у них все здорово организовано. И разведка, и боковые дозоры. Но никакого начальства не видно. Интересно...
– Куда идут?
– спросил Афонин.
– На запад, - быстро сориентировался Лихачев.
– Наверно, от фашистов уходили. Теперь возвращаются в освобожденные районы.
– Такая кроха, а тоже не хочет под фашистом жить, - с уважением отнесся к муравьям Опарин.
– Не мешай им, - посоветовал Афонин.
– Раз идут, значит, по делу. У нас своя жизнь, у них своя.
– Танкист?
–
– Бери выше.
– Это как?
– А вот так. Летал он.
– Летчик?
– удивился Бабочкин.
– Стрелок-радист. На "пешке" летал.
– Как к вам попал?
– Подбили их. Горел. После госпиталя списали из авиации. К нам прислали. Куда же еще?
– Как он у вас?
– Чего, как?
– На земле как держится?
– Держится, дай бог каждому. И воюет, дай бог каждому. Только все время в стороне. Стесняется. Понятное дело.
– С характером?
– Железный. Он, когда их подбили, такое сделал, ни в одном кино не увидишь. Нам взводный рассказывал. Он из госпиталя в полк пополнение привез, среди других и Бакурского. Там, в госпитале, нашему лейтенанту один майор рассказывал, летчик. Он в одном полку с Бакурским служил и все про него знал.
Опарин глянул в сторону Бакурского, не слышит ли тот, о чем идет разговор. Судя по всему - не слышал.
– Что рассказал, майор?
– спросил Бабочкин.
– Когда самолет подбили, они за линией фронта были. Лететь не могли, и пилот как-то посадил машину. А она горит. Выбрался Бакурский, отбежал, а остальные не выходят. Он опять к самолету. Смотрит, штурман убит, командир ранен, из кабины выбраться не может. И находиться возле машины нельзя: бензобаки вот-вот грохнут. Так он в горящий самолет полез и вытащил оттуда пилота. Комбинезон на Бакурском был, на голове шлем, на руках перчатки. А лицо открытое, оно и обгорело. Вытащил пилота и трое суток нес его, пока через линию фронта не перебрался. Представляешь, сам обгорелый, и пилот обгорелый, да еще раненый. Еды никакой. Трое суток добираться. И от фрицев прятаться. Это тебе не кино...
– Спас пилота?
– Спас. Тот все и рассказал, как было. Но через неделю умер. От заражения крови. Поздно принес. А Бакурского, сказал майор, к "Красному знамени" представили. Только получить не успел. Может и замылят. Такое кино тоже бывает...
– Поговорить с ним надо, - поднялся младший сержант.
– Не надо, - посоветовал Опарин.
– Не любит он рассказывать и говорить ему трудно. Горло огнем обожгло.
– Надо. Для него надо. Чтобы почувствовал, какой он человек. Чтобы он стесняться самого себя перестал.
– Если хочешь, попробуй. Только не получится.
Опарин был уверен, что Бакурский ничего рассказывать не станет. Сколько ни спрашивали, как они там, в авиации, ничего выдавить не смогли. А ведь в одном расчете воюют. Чужому сержанту тем более рассказывать не станет.
* * *
Бабочкин встал, еще раз попил водички, подошел к Лихачеву и поахал с ним над муравьями, потом, вроде бы случайно, оказался возле Бакурского и пристроился рядом.
Бакурский будто не слышал, как Бабочкин подошел. Не взглянул в его сторону.
– Махорки, - предложил Бабочкин кисет.
Бакурский кисет взял, повертел, поглядел на цветочки, и вернул хозяину.
– Красивый...
– Закуривай, - еще раз предложил Бабочкин.
– Не... курю...
– прохрипел Бакурский.
Бабочкин забрал кисет, закурил сам.
– Ребята говорят, ты на "пешке" летал?
– Да...
– Как там, в воздухе? Ни разу не приходилось. Просторно, наверно? Красиво?
– пытался Бабочкин завести разговор.
– Ничего...