День да ночь
Шрифт:
Опарин руками показал, какой диаметр ствола пушки у "тигра". Это, пожалуй, было несколько больше, чем на самом деле, зато впечатляло.
– Мне не по себе стало, - Опарин посмотрел на свои руки, отмерявшие диаметр ствола, и покачал головой.
– Из такой большой пушки с одного раза можно убить весь расчет. Только хрен ему - промазал! Но не останавливается, ползет все ближе. А я стою перед прицелом на коленях и думаю, что если он с такого расстояния выстрелит еще раз, то третий раз ему стрелять не понадобится.
– Прошу прощения, - вежливо вмешался Лихачев.
– Но требуется внести ясность. На коленях Опарин стоял не из религиозных побуждений. Когда стреляешь из сорокопятки, для того, чтобы прицелиться,
– Это верно, - подтвердил Опарин.
– Пушка маленькая и прицелиться можно, только если на колени станешь... Да, стою я на коленях и соображаю, что делать. Броня такая, что не прошибешь. А когда на тебя такая громадина ползет, соображается плохо. Но сообразил! Есть у этой махины место, где броня полностью отсутствует. Туда и надо вложить снаряд. Целюсь прямо в канал ствола. У сорокапятки снаряд мелкий, а у тигриного орудия канал ствола широкий, как форточка. И влепил я свой снарядик тютелька в тютельку, куда надо. А он в этот момент тоже выстрелил. И наши снаряды там у него, в стволе, встретились. Мой маленький заклинил его "чемодан", и тот никак не может выбраться. Застрял намертво. Ни вперед, ни назад. Что тут началось... Настоящее кино. Он и подпрыгивает, и башней трясет, и стволом из стороны в сторону мотает, хочет мой снаряд вытолкнуть. Но ничего у него не получается. Застряло там все намертво, веди теперь танк в ремонтную мастерскую. Тут он по-настоящему рассердился на меня и как попрет на самой высокой своей скорости. Но теперь я спокоен. Стрелять он не может, а с близкого расстояния я ему и гусеницы сосчитать могу. Шарахнул - правой гусеницы нет! Растянулась по земле, как змея ядовитая. Дрожит от злости, но сделать ничего не может. И "тигр" без этой змеюки, ни вперед, ни назад. Завертелся на одном месте, как собака, если ей к хвосту рака прицепить. "Ну, - думаю, - пусть теперь вертится, гад, пока у него горючка не кончится". Решил попросить ребят присмотреть за "тигром", а самому сходить к пехоте, может, парой гранат разживусь. Грохну его гранатами, и все кино. Только не успел я сходить. Потому что от унижения, которое я ему причинил, он чокнулся и сделал такое, что ни один нормальный танк себе никогда не позволит. Сбросил вторую гусеницу и попер прямо на меня, на самих колесах.
Рассказать, как разворачивались события дальше, Опарин не успел. Прервал Афонин:
– Командир проснулся. Сюда идет. И вроде бы злой.
Опарин кивнул головой: "Понял, мол, все будет в порядке" - и продолжил:
– А я до сих пор не знаю, как его остановить. И спросить не у кого. И посоветоваться не с кем. Сколько раз рассказываю, но как раз на этом самом месте, всегда кто-нибудь из начальства приходит и начинает наводить порядок. Наверно только после войны все точно выложу... А сейчас - извините. Сейчас нам всем сержант Ракитин фитиля вставлять будет.
* * *
Ракитин проснулся от головной боли. Полежал немного, старался не шевелиться. Но боль не проходила. Охватило обручем голову и жало со всех сторон. А спать хотелось больше прежнего. Чувствовал, что спал всего полчаса, не больше. Значит еще полчаса у него в запасе. Это хорошо. Еще полчаса поспит, и голова болеть перестанет. Должна перестать. И нечего дергаться. Приказал Лихачеву, чтобы через час разбудил. Разбудит вовремя. По привычке глянул на часы и не поверил: три часа прошло. Не могло такого быть! Ведь только прилег. Протер глаза, уставился в циферблат. Все точно: три часа. Ракитина как пружиной подбросило. Что же получается? И вскипел. От беспокойства, что еще много надо сделать до ночи, и от того, что Лихачев не разбудил. А больше всего, наверно, от того, что болела голова. С пилоткой в руке, не застегивая воротничок гимнастерки,
Солдаты сидели кружком, слушали Опарина, посмеивались.
– "Врежу по полной!
– решил Ракитин.
– Лихачеву в первую очередь. Совсем разболтался. Во вторую - Опарину. Тут копать да копать, а они расселись и ржут как жеребцы. Весело им. Сейчас еще веселей станет".
Солдаты замолчали и встали. Видели, что командир зол на весь белый свет. Но вины за собой не чувствовали и не могли понять, чего он кипятится. Если из-за того, что не разбудили, так для него же и старались. Хотели, чтобы отдохнул.
– Почему не разбудил!
– сержант уставился на Лихачева злыми глазами.
– Тебе что было приказано?!
– Разбудить через три часа!
– деревянно отрапортовал Лихачев, глядя на командира ясными глазами.
Опарин и Афонин переглянулись. Злиться из-за того, что ему дали поспать... И оба решили, что это он напрасно.
– Через час я тебе приказал!
– Никак нет! Через три часа!
– Не мог Лихачев заложить Опарина, который не велел будить сержанта.
– Забыл, а теперь оправдываешься! Вот я тебе врежу за забывчивость твою!
– Через три часа, товарищ сержант!
– упорно стоял на своем вытянувшийся в струнку Лихачев.
– Опарин! Через сколько я приказал разбудить?!
– хорошим командирским голосом продолжал добываться истины Ракитин.
– Через три часа!
– громко и четко, как этого требует устав доложил Опарин.
Глотка у него была покрепче ракитинской. Всем показалось, будто в воздухе что-то прошумело, как бывает, когда пролетит над головой тяжелая мина. Дрозд даже пригнулся и втянул голову в плечи. А Бабочкин с возросшим уважением посмотрел на Опарина.
" Сговорились они, - понял Ракитин.
– Все хороши!"
– Сидим! Сачкуем! Кто копать будет?!
– Продолжил он "врубать", сменив тему.
– Дядя копать будет?!
– Плановый перекур!
– доложил Опарин.
– Укрытие для машины готово более чем наполовину!
Ракитин глянул: и верно укрытие для "студера" почти готово. Только сейчас дошло, что сорвался. Все из-за головной боли. Как начался день неудачно, так он и продолжался.
А тут еще Афонин. Поглядел на сержанта с участием и спросил:
– Может, приснилось что страшное?
– Потом посоветовал: - Так ты все, что мерещится, близко к сердцу не принимай. Сон, он сон и есть.
"Ставят на место, - беззлобно подумал Ракитин.
– Они тут вкалывали, а я спал. И наорал зря... А что он мог теперь сделать? Не извиняться же перед солдатами. Такое ни одному сержанту даже присниться не может. Прав или не прав, а извиняться перед подчиненными сержант не должен. Потому что он все равно прав. На том и армия держится.
Тут он и увидел Бабочкина. Чужой человек находится в расположении орудия, а командир ничего не знает. Здесь как раз и голос можно повысить. Но хватит, уже наповышал.
Ракитин приладил на место пилотку, застегнул воротничок, расправил гимнастерку.
– Кто такой?
– спросил он обычным спокойным тоном, как будто не он сейчас "врубал".
– Младший сержант Бабочкин, корреспондент газеты "За Родину".
– Документы?
– Есть и документы.
– Бабочкин отошел к брустверу, где лежали его вещи, вынул из кармана гимнастерки небольшую книжицу в зеленой обложке и передал ее сержанту.
– Понятно...
– Ракитин почувствовал себя неловко и неуверенно. Не из-за того, что корреспондент слышал, как он сорвался на солдат. Это дело нормальное. Просто он никогда раньше не встречался с этими корреспондентами и не знал, как себя держать с ними. На "вы" с ними быть или на "ты"? С одной стороны, свой брат, сержант, значит, можно говорить "ты". Но с корреспондентом корпусной газеты надо, наверно, быть на "вы".