День да ночь
Шрифт:
Младший сержант убедился, что говорил Бакурский с трудом. Но отступать от задуманного не хотел.
– Стрелком-радистом был?
– Да...
Бакурский, наконец, повернулся и посмотрел на Бабочкина.
Тот увидел вблизи изуродованное ожогом лицо и большие темные глаза, печальные и пронзительные, хранящие что-то неведомое. Ему еще больше захотелось узнать, как все произошло.
– Как они вас сбили?
– спросил он, вкладывая в эти слова и сочувствие, и сожаление, и товарищеское участие.
– Обыкновенно...
– "Мессера"?
– "Фоккер"...
–
– Да...
Бабочкин не знал, о чем еще говорить, что еще спросить и как спросить. Молчать тоже нельзя было. Оставалось подняться и уйти. Но просто подняться и уйти тоже нельзя. Такое могло показаться Бакурскому обидным. А обидеть Бакурского Бабочкин ни в коем случае не хотел.
– Кончай ночевать!
– спас положение Опарин.
– Пошли, - предложил Бабочкин Бакурскому, - копнем еще разок.
Тот встал и, не глядя на младшего сержанта, пошел к траншее.
"Молодец, Опарин, выручил, - думал младший сержант, вышагивая рядом с Бакурским и незаметно поглядывая на него.
– А то мне бы скоро крышка. Еще три минуты, и я бы заикаться стал. Хотя, может быть, он не меня выручил, а Бакурского. Увидел, что я надоел парню, и выручил".
* * *
Когда Опарин объявил очередной перекур, младший сержант опять подсел к нему.
– Не получился разговор?
– поинтересовался Опарин.
– Ничего не получилось. Он на каждый мой вопрос не больше одного слова выдавал. Я десять слов - он одно.
– Ты не обижайся, не до разговоров парню. И говорить ему тяжело. Слышал, как он хрипит.
– Я не обижаюсь.
Он действительно не обижался. Чувствовал, с каким трудом произносит Бакурский каждое слово. Ему было жаль этого когда-то, видно, красивого и веселого парня, искалеченного и изуродованного войной.
– Правильно, что не обижаешься.
– Понимаешь, хотел узнать, как они в воздухе воюют. На земле - одно дело, в воздухе - совсем другое. Каждому интересно.
– Ничего интересного, - вмешался в разговор Лихачев.
– У них в воздухе как: раз - и ваших нет! "Одно короткое мгновенье, и бой закончен навсегда!" - продекламировал он.
– Рассказывать нечего. Другое дело у нас, когда танки идут. Вечность!
– Точно, - согласился Опарин.
– Когда он на тебя идет, десять раз всю родню вспомнишь.
– Говоришь - "всю родню", а вспоминаешь только мать, - заметил Афонин.
– Самый близкий человек.
– Ты не свою мать вспоминаешь, а "танкову мать!" - напомнил Лихачев.
– Я все у тебя спросить хотел, разве у танка мать бывает?
– Чего вы ко мне пристали, - добродушно отбивался Опарин.
– Если он на тебя прет, мать его за ногу, как ее не вспомнить?!
– У нас жизнь разнообразна и богата, - сообщил Бабочкину Лихачев.
– И Опарину, с его богатым прошлым, есть о чем рассказать. Хотя бы о том,
– "Прощай Родина?" - уточнил Бабочкин.
– Она самая.
– Слышал я о сорокопятках, но сам не встречал.
– А что?! Сорокопятка тоже пушка. Какие нам дали, такие у нас и были. Стреляли настоящими снарядами.
– Расскажи, - попросил Бабочкин.
– Нечего тут рассказывать.
– Такой калибр, и по "тигру".
– Ну и что? Когда на тебя танк идет, а бежать некуда, стреляешь из всего что есть. Если бы у меня ничего кроме рогатки не было, я бы из рогатки стрелял.
– Расскажи, - поддержал младшего сержанта Лихачев.
– И Дрозд послушает. Ему тоже интересно. Может, ему завтра один на один с "тигром" встретиться придется. Первый раз в жизни. Должен же он к этому морально подготовиться.
– Ладно, уговорили, - согласился Опарин.
– Ты, младший сержант, когда-нибудь "тигра" видел?
– Не приходилось.
– И тебе, Дрозд, не приходилось. Я тоже до того дня не видел. Так вот, сидели мы возле орудия и ждали танковой атаки. Если начальство сообщает, что кухня подойдет, или на отдых отведут, еще неизвестно, случится такое или нет. Но если сказали, что фрицы наступать собираются, то так оно и будет. Это точно. Потому что от нашего начальства это не зависит, а немцы - народ аккуратный. Так что дождались - замаячили на горизонте танки. А у нас все пристреляно и ждем, когда они на нужную дистанцию подойдут. Фрицы все ближе, уже и без бинокля подробности разглядеть можно. И видим среди обычных танков, которые нам примелькались и надоели, ползет дом.
– Верно, - подтвердил Лихачев.
– Удостоверяю, как свидетель. Я тогда за машиной прятался, но все видел. Самоходный одноэтажный дом с громадным орудием. А на чердаке зенитный пулемет. И прямо на нас двигается. Те танки, что помельче, на другие орудия примериваются, А этот прямо на нас прет.
– Да, прет эта махина прямо на нас, - продолжил Опарин.
– Я смотрю на нее и думаю: если допрет, запросто раздавит пушку. И ребята разбежаться не успеют. Совсем фрицы обнаглели. Прицелился я и влепил этому нахальному "тигру" прямо в лоб. Подкалиберным. А - рикошет, и ему хоть бы хны. Как тут в танковую мать не выразиться. Я выразился и второй снаряд, под башню. Хорошее для снаряда место. Опять рикошет.
– Это такой способ стрельбы, - на всякий случай объяснил писарям Лихачев, - чтобы напугать противника, но, упаси боже, не испортить танк.
– Ты бы помолчал, - осадил его Опарин.
– Мешаешь.
– Больше не буду.
– Я ничего умней придумать не могу, - продолжил Опарин, - и стреляю в третий раз. Три раза подряд подкалиберными, самыми смертельными для танка снарядами. А он прет недуром. И стрельба моя ему, видимо, надоела. Смотрю, поворачивает в мою сторону ствол. А диаметр ствола - во!