День да ночь

Исхизов Михаил Давыдович

А Опарин увидел.

– Вашу мать!
– заорал Опарин.
– Танк идет! К орудию!

Посмотрели. Прет гад, прямо на них, прямо на орудие. Еще полминуты и раздавит.

Не было у танка этой полминуты. Не шофер и писарь встречали его, а пушкари. Лихачев прилип к прицелу, Дрозд метнулся - снаряд уже в казеннике. И целиться не надо. Вот она громадина: весь окуляр занимает.

Лихачев нажал на спуск и влепил бронебойным в нижнюю часть, где сидит водитель. Громадина дернулась, вильнула в сторону, словно пыталась убежать, но не убежала, застыла. А литая массивная

башня стала медленно поворачиваться. Ствол орудия вынюхивал, - откуда стреляют? Не успел унюхать. Второй снаряд Лихачев врубил прямо под башню. Даже отсюда видно было, как она скособочилась.

– Вот так!
– похвалил Опарин.
– Это по-нашему.

– Снаряд!
– командовал Лихачев.

Дрозд послал снаряд в казенник.

Лихачев снова врезал, теперь в борт.

И четвертый влепил.

Слишком большим и слишком могучим был танк. И не верилось Лихачеву, что он управился с такой громадиной.

– Снаряд!
– скомандовал он.

– Кончились снаряды, - сообщил Дрозд.

Наводчик, оглохший от выстрелов, не услышал его и, уверенный, что снаряд в казеннике, нажал спусковой механизм. Орудие не выстрелило. Лихачев повернул закопченное от пороховой гари лицо к Дрозду.

– Нет больше снарядов, - повторил тот.

– Тащи еще ящик!

Дрозд побежал за ящиком.

Неизвестно сколько еще снарядов влепили бы они в давно разрушенную махину.

Опарин приподнялся на локте:

– Прекратить!
– закричал он.
– Разбанзали вы этот танк. Хватит! Нечего боеприпас расходовать. Прекратить стрельбу!

Команда - это как раз то, что нужно было сейчас "дикому" наводчику Лихачеву. Он сразу остыл. Поднялся от прицела, посмотрел на Опарина, посмотрел на раздолбаный танк и понял: надо прекращать.

А Лихачев вдруг почувствовал: пока он крушил этот танк, что-то изменилось. Не хватает чего-то важного и привычного. Он несколько мгновений стоял, пытался сообразить: чего ему не хватает, что исчезло? И понял: тишина! Где-то вдалеке еще звучали автоматные очереди, и в светлеющее небо уходили цепочки трассирующих пуль. Где-то вдалеке затихал рокот моторов. Но по сравнению с грохотом боя это была тишина. Он присел на станину и почувствовал на спине холод промокшей от пота гимнастерки.

Дрозд принес ящик снарядов. С недоумением посмотрел на Лихачева.

– Не надо, - устало сказал Лихачев.

Дрозд не понял. Для Лихачева бой закончился, а Дрозд все еще жил боем.

– Не надо, - повторил Лихачев.
– Послушай - как тихо.

Не слышно было автоматных очередей, молчали орудия и танковые моторы затихли...

Дрозд понял, что бой закончился и, не выпуская из рук тяжелый ящик, застыл, вслушиваясь в тишину.

До чего тихо иногда бывает на фронте.

УТРО

Погибших положили невдалеке от входа в орудийный окоп. Как в строю, рядом. Вначале сержанта Ракитина, возле него Бакурского, третьим корреспондента Бабочкина. Воевали вместе, вместе и лежат. Положили и укрыли плащ-палаткой.

Остальные собрались на "пятачке", возле орудия. Афонин прислонился спиной к стенке и вытянул левую ногу. Кажется, сломал кость битюг фрицовский.

Сапог сняли и наложили лубок. Не настоящий, как сделают потом в санбате. Просто две дощечки от снарядного ящика приложили к ноге и крепко прихватили бинтом. Больно, но надо терпеть. Полевое лечение.

Опарина тоже пришлось разуть. Оказалось, что и левую ногу осколком зацепило. Хорошо - кости целы. Брючины разрезали, ноги перевязали. А сапоги не натянешь. Но не босиком же ходить. Афонин срезал голенища у кирзачей и получились неуклюжие опорки. Опарин портянки намотал, опорки надел. Оно, конечно, не по форме и на танцы в таком не пойдешь. Но обут. Сидеть он толком не мог - болела шишка на казенной части. Вот и прилег на правый бок, подремывал, потому что ослабел от потери крови.

Лихачев вертелся вокруг орудия, у которого появилось немало новых отметин. Ощупывал их и покачивал головой. Вся пушка: и щит, и ствол, и станины - все было исхлестано осколками и автоматными пулями. Красить надо пушку. И Лихачев прикидывал, что, как только отведут их на отдых, выпросит где-нибудь краску и сам все сделает. В лучшем виде.

Дрозд, часовым, прохаживался по пятачку с автоматом на груди. Поглядывал на запад, не появится ли там что-нибудь неожиданное. Каску он снял. Оценил сокровище, спрятал в сидор. И как только снял каску, уже не суровый воин, а опять Дрозд: молоденький солдатик, уши торчком, нос пуговкой. Но гимнастерка у Дрозда теперь имела вид бывалый, нормальный. Не узнать чистенькую, новенькую, офицерскую. Шароварам еще больше досталось.

На другой стороне окопа сидел опаринский фриц с разинутым ртом.

Опарин открыл глаза, зевнул и стал рассматривать Дрозда.

– До чего ты, Дрозд, неаккуратный человек. А еще писарь, должен всем пример показывать. Как это ты сумел настолько свое новенькое обмундирование изгваздать?
– высказался он наконец.
– Такое шикарное было обмундирование, суконное. Предупреждали же тебя, что здесь не кино, так ты не поверил. Неаккуратный ты человек, Дрозд.

– Иди к черту, - не сердито огрызнулся Дрозд.
– Ты на себя лучше посмотри.

– Я - что?
– Крепок был Опарин, его, после двух ранений, еще на шуточки потянуло.
– Мне в госпиталь ехать, я там в чистеньком халатике ходить буду. А после госпиталя всем выдают новое обмундирование, - он глянул на свои кирзовые опорки.
– И сапоги ненадеванные. А ты ведь в штаб хотел. Кто тебя туда в таком затрапезном виде пустит?

– Постираю, - Дрозд и сам понимал, что в таком обмундировании идти в штаб нельзя. Стирать ему до сих пор не приходилось, но стирают ведь люди. Значит, и он сумеет.

– Ничего не выйдет, - сообщил Афонин.
– Мыло у нас кончилось. Стирать без мыла - дело дохлое.

– Что-нибудь придумаю, - не сдавался Дрозд.

– Погоди, Дрозд, не суетись, - не смог остаться в стороне Лихачев.
– Сейчас я окину острым взглядом художника твою амуницию и оценю, насколько она пригодна к прохождению службы в таком святом для каждого солдата месте, как штаб.

Он вышел из-за щита, расфутболивая гильзы, пробрался поближе к Дрозду и окинул его взглядом художника.