День Независимости. Часть 1
Шрифт:
— Мне кажется, Лариса Петровна, ваш сын попал в скверную историю, и было бы лучше для него самого, чтобы задержали как можно быстрее.
— Он год здесь не показывался, — поджала она сухие губы, обозначив горькие складки в опущенных уголках. — Ох… сил моих нет…
— Вы с тех пор что-нибудь слышали о нем? Может, Михаил писал?
— Не писал…
Козырева держалась по-прежнему настороженно, видя в полковнике, прежде всего угрозу для сына.
— Да вы не думайте, он у меня хороший. — В потухших глазах зажегся живой огонек. Лицо ее смягчилось. — Вот, посмотрите.
Взяв Сажина за руку, она потянула его в комнату.
— Симпатичный, правда?
Сажин рассматривал черно-белую фотографию в рамке под стеклом, висевшую над телевизором, и с нее улыбался пышущий здоровьем мальчишка лет двенадцати, зачесанный на пробор, в школьном костюмчике, каких давно уже не носят, и аккуратно повязанном пионерском галстуке.
— Это Миша в шестом классе. Он тогда лучшим учеником был в классе. Учился — поверите? — лучше девочек. По дому помогал. Я… знаете, одна его воспитывала. Муж бросил, когда Мише исполнилось четыре годика. Днем на работе, а он и уроки — заставлять, как других, не надо — сделает, и в огороде поможет, и в магазин сбегает. Слова дурного о нем не слышала.
Сажин сочувственно покачал головой, мысленно сравнивая круглощекого юнца на фотографии с мнимым капитаном на поддельном удостоверении. Годы прошли, и пухлые юношеские щеки опали, и взгляд изменился. Разве что глаза? Глаза и… нос, все, что осталось от прежнего, любимого матерью, Михаила Козырева.
— … в десятом связался с дурной компанией. Дискотеки, девочки… Стал грубить, домой возвращался поздно, с запахом вина. В карманах табачные крошки находила. В милицию за драки забирали. Думала, армия его исправит, ан нет… Избили компанией мальчонку, тот в больницу попал. А вину свалили на Мишу. На следствии он выгораживал друзей, все взял на себя.
— Его осудили?
— Дали два года колонии. Оттуда нормальными людьми не возвращаются. Вернулся, как подменили. Злой, кричать на меня стал, курил открыто.
— Друзья у него были?
— Друзья? — переспросила Козырева. — Скорее дружки… Наведывались.
— Вторую судимость Михаил за что получил?
Она тяжело, точно под гнетом груза, вздохнула:
— В девяносто четвертом Миша с ребятами попытался поставить на место торгаша.
— В смысле?
— Тот с машины сахаром торговал, ломил дикие цены. Народ наш, сами знаете — возмущаются, но берут… Он видит такое, на следующий день вновь цену взвинчивает… Вот… ребята отвели его в закуток и поколотили. Я считаю правильно. Грех пенсионеров, у которых копейка на счету, обирать.
— Понятно…
— Торгаш на то и торгаш, чтобы деньги иметь. Заплатил, кому надо, взял справку о побоях и повернул дело так, будто с него вымогали крупную сумму. Свидетелей подкупил… Миша снова попал в тюрьму.
Глаза ее затянуло поволокой. Козырева всхлипнула и отвернулась.
— Родственники у вас есть? — чувствуя себя неловко, спросил Сажин. — Не в Новосибирске, а по стране?
Она помотала головой.
— Нет у нас никого. Я без Мишеньки как перст осталась.
— Ясно, — сказал полковник и взялся за дверную ручку.
— Что с Мишей стряслось? — крикнула Козырева вдогонку.
Сажин, словно забыл узнать что-то важное, встал на пороге:
— Лариса Петровна, а когда он порезал большой палец на правой руке?
— Палец? — не поняла она сразу. Потом улыбнулась: — В первом классе решил мне сюрприз преподнести. Знал, что после двух работ мать возвращается поздно, голодная, и стал картошку жарить. Правда, до жарки дело не дошло. Я за день до этого ножи в мастерской наточила. Нож сорвался с кожуры и вонзился в палец. Миша в больнице два дня лежал, операцию под наркозом делали. Порез оказался глубоким, пришлось зашивать…
— До свидания, — он вышел в сени, плотнее закрыв дверь.
Больше ему здесь делать было нечего.
14
Москва. 2 мая 18 ч. 05 мин.
Наконец-то он дома, в уютной трехкомнатной квартире, окнами выходящей на тихий зеленый дворик.
Приняв душ и смыв дорожную усталость, Сажин выпил чашку крепкого кофе и вышел на лоджию, с удовольствием затягиваясь щекотавшим легкие сигаретным дымом.
Он приехал из аэропорта полчаса назад и успел пообщаться по телефону с встревоженной его долгим отсутствием женой. В эти суматошные дни она несколько раз пыталась дозвониться домой, но всякий раз довольствовалась прерывистыми гудками.
— Сажин, ты не завел пассию на стороне? — допытывалась она вроде бы в шутку, а вроде и всерьез.
Он пустился в пространные объяснения, что замуж она вышла не за водопроводчика, который отрубил положенные восемь часов, и дальше трава не расти. Он — офицер ФСБ, и специфика его службы такова, что иногда приходится по горло увязать в работе и мотаться по командировкам.
— Знаю я вашу специфику, — уже миролюбиво ворчала Ольга. — Не первый год замужем… Как там у вас заведено: жене натрепался, что в засаде, а сам по бабам?
Сажин клятвенно заверил, что чист перед ней, как ангел, и просил не беспокоиться, если снова не застанет дома. Делом он занимается архисерьезным и, с легкой подачи генерала Наумова, может вновь оказаться в далеких краях.
… Готовить Сажин не любил. Забросив в кипящую кастрюлю смерзшиеся комочки пельменей, налил в рюмку водки и, когда ужин был готов, отнес на журнальный столик в зал, к телевизору.
Давненько он не усаживался перед ним, а ведь только у экрана расслаблялся по-настоящему и отдыхал душой. Кому нужна рыбалка, кто бредит охотой и ждет, не дождется открытия сезона; кто-то предпочитает алкоголь, а ему нужно мягкое кресло да телевизор напротив.
Он пощелкал пультом, переключая каналы, и остановил выбор на ОРТ, где шла нравившаяся ему программа «Совершенно секретно».
На экране в хронологическом порядке мелькали кадры разрушенных взрывами высоток, от Буйнакска до Волгодонска. Ведущий сводил факты и чьи-то личные мнения к общему знаменателю: диверсии — дело рук чеченских экстремистов, ссылался на захваченные во время боев документы, в которых давался полный расклад — какие суммы в иностранной валюте и на какие нужды выделяли влиятельные полевые командиры. Они же, по совместительству, премьеры и вице-премьеры правительства Масхадова.