День рассеяния
Шрифт:
Но еще неделю, до Коляд, прожил Мишка с Кульчйхой, только в самый праздник отпустила домой. Утром прибыл отец, поклонился шептунье и подал завернутые в холстину сорок гривен, которые старуха тотчас, непонятно зачем, ссыпала в пустой горшок. Мишка оделся в тулуп, оглядел черную избу, где воскрес и провел полный месяц, потом подошел к Кульчихе, чмокнул в лоб: «Ну, старая, навек твой должник». Уваженная шептунья хихикнула и сказала: «Уговор-то помни, боярин!»
А под вечер того же дня нежданно-негаданно, словно бог вел, приехал в Рось Андрей Ильинич. Уже зерном посыпали стол, клали сено, накрывали льняной отбеленной скатертью, праздничные свечи озаряли покой. Андрей и Мишка еще не натешились первой радостью встречи, как на покути
«Как там князь Витовт?» — спрашивал старый Росевич. Андрей рассказывал про ловы в Беловежской пуще. «А как Ягайла-король?» — спрашивал старик. «Жив, здоров,— говорил Андрей,— зубра убил, молится подолгу».— «Ну и верно,— похвалил старик,— есть что замаливать. А пойдем ли летом на крыжаков?» — «Как бог есть, пойдем!» — отвечал Андрей, поглядывая на девушку.
— Что, отец, может, и ты хочешь на битву? — улыбался Мишка.
— А что я, безрукий? — сверкнул глазом старик.— Ты не смотри, что крив. Не за девками бегать. Одним оком еще лучше, чем двумя, вижу. В седле хоть мечом, хоть копьем любого свалю. Кликнет князь Витовт — мы вмиг на коня. Правда, Гнатка? — он весело подмигнул молча сидевшему земянину.
Седой Гнатка, огромный и здоровенный, как медведь, согласился:
— Правда, мы вмиг.
Поев, высыпали во двор глядеть звезды. Сплошь засеял в эту ночь господь звездами небо, не пожалел рассыпать своих сокровищ, вышил на черном аксамите яркие знаки своей благостной любви к православным. Стояли, крестились на знамения добра, любовались сиянием небесной скарбницы. Прекрасны были в рождественскую ночь божьи чертоги, ярко светился Возок, в котором сын божий проезжал сейчас над землей, подглядывая, достаточно ли чтит его христианский народ. Сверкала над Возком голубая, самая крупная звезда — серебряный небесный гвоздь, каким прикован был к небу на вечные веки и виделся пятном мрака кровожадный смок. Наглядевшись на далекую, холодную красоту, Андрей стал подсматривать за Софьей, которая счастливо улыбалась мерцавшим в вышине созвездиям. Вдруг девушка чуть повернулась к нему, и боярин встретил быстрый, полный любопытства взгляд — сердце сладостно укололось об острую, подсунутую чертом колючку. Соглашаясь со старым Росевичем, читавшим по звездам, чего и сколько уродится будущим летом, Андрей теперь не спускал с девушки глаз, но она позабыла о нем, впялилась в небо, словно ждала второго пришествия.
— Ну, намерзлися — погреемся,— сказал старик и зашагал к избе, но сам же первым остановился, услыхав конский галоп, громко разносившийся в тишине морозной ночи. Скоро всадник прискакал под ограду и застучал в ворота.
— Кто стучит? — крикнул Гнатка.
— Я, Юшко,— ответили из-за ворот.— Верещаки наш двор осадили, хотят Миколу убить. Боярин помощи просит.
— Миколу! — зло вскричал старый Росевич.— Яська, меч! Эй, кто стоит — все за мной!
Спокойный двор мигом пришел в движение. Конюхи выводили из стайни лошадей, тащили седла. Боярин Иван опоясывался мечом. Ильинич тоже побежал в избу за мечом и надел под кожух кольчугу. Через пять минут ворота распахнулись, Росевич, Гнатка, Андрей впереди, вооруженная топорами и сулицами челядь за ними, вырвались со двора. По дороге Ильиничу объяснили, что Миколка Верещака — крестник Росевича, а берут его в осаду старшие братья — Егор и Петра, люди вовсе не плохие, даже хорошие, но не способные долго жить без какого-нибудь опасного буйства. А вот почему осаживают родного брата, почему в колядную ночь, когда в честь родившегося господа надо сидеть в избе и мед пить, ни Гнатка, ни боярин Иван не догадывались. Но уж коли выпили, а не иначе, что выпили, то способны натворить непоправимых бед.
Через полчаса прискакали к Миколкиному двору. Тут шла настоящая осада — паробки старших братьев бревном разбивали ворота; во дворе заходились от бешеного лая псы; уже лежали на голубом снегу убитые из нападавших, Ильипич сосчитал — пятеро. Несколько всадников, выставив копья, заградили собой дорогу. Последовал вопрос:
— Кто скачет?
— Я скачу! — крикнул старый боярин.— Росевич!
— Мы с тобой не воюем,— ответил тот же голос.— Возвращайтесь.
— Ты что, Петра, спятил? — зло сказал старик, подъезжая вплотную к копьям.— Что ломитесь к брату, словно тати?
— Что ломимся? А вот, крестник твой, в латинскую веру идет!
Боярин Иван, раздумчиво помолчав, крикнул:
— Отступите от ворот, сам спрошу.
— Спроси! — ответил Петра.
Старик и Гнатка проехали к воротам.
— Микола! — позвал боярин.
Из-за ограды звонко отозвался молодой голос.
— Ты что, веру сменил?
— Женюсь на Видимунтовой дочке! — объяснил Микола.
— Своих мало?
— Нравится!
— А бога не боишься?
— Пусть бог судит, не братья.
— А кто тебе крест дал, забыл?
— Вас почитаю, но от Дануты не откажусь.
Росевич и Гнатка отошли от ворот в растерянности. Люди братьев опять взялись за бревно. Старик уставился на Андрея с немым вопросом: что делать?
— Убьют, князь Витовт головы срубит,— сказал Ильинич.— Он не стерпит.
Боярин Иван подумал и крикнул братьям:
— Эй, Егор, Петра! Буду Миколу защищать. Гнатка, стань у ворот!
Богатырь и половина челяди шагом тронулись вперед.
— Ты что, боярин Иван, с нами биться хочешь? — грызливо спросил Егор Верещака.
— Не послушаетесь — буду!
Биться с Росевичем братьям было не с руки: тут же в спину ударил бы Микола со своими паробками. Братья выругались и призвали своих на коня.
— Микола! — закричал Егор.— Сегодня спасся, завтра помрешь. Молись немецкому богу!
— Хорошо, Егор,—отозвался младший брат,— помолюсь!
Осада развернула коней и ускакала в темень недалекого
леса. Над частоколом высунулся по пояс, видимо, стал на седло, широкоплечий молодец и, сняв шлем, поклонился:
— Спасибо, боярин Иван!
— Шел бы к черту в зад! — выкрикнул старый боярин.— Знать тебя не хочу!
На том поездка и завершилась, помчали домой. Мишка и Софья встретили их на крыльце. Была глубокая ночь, но спать никто не спешил, обсуждали войну между Верещаками. Старик велел принести крепкого меда, сели к столу, однако Софью, к сожалению Андрея, отец к беседе не допустил: «Иди, иди, не девичье дело полуночничать!» Мишка стал допытывать подробности похода.
— Ну, а если бы Егор и Петра не ушли — побил бы?
— А ты что думал! Я еще никому не уступал! — хорохорился старик.— Но будь я на их месте, ни за что бы не ушел. Лег бы там, но остался.
— Ну и зачем? — рассудительно сказал Гнатка.
— А просто так. Чтобы сердце не пекло. Да и правы. Каково отцу на том свете? Ты у меня гляди,— старик свирепо засверлил Мишку оком,— не учуди. Сразу убыо. Никакая Кульчиха не поднимет. Пополам развалю. Одна половина нашей вере, другая — немецкой.
— Наплевали бы Егор и Петра на Миколкову веру,— сказал Мишка.— Видимунт за Данутой Ключи отдает, лучшие в повете земли. Вот им и завидно. А что вера, чем он виноват? Так объявлено: кто на бабе-латинянке женится — давай в латинство. Забычишься — кнутом спину пропашут. Мало ль такого знаем. Раньше так не было, из-за веры не сердились.