День сомнения
Шрифт:
– Могу я продиктовать свой первый указ?
– Ваш Указ № 1 уже готов, – Аполлоний порылся на столе. – Вот, пожалуйста.
– А второй?
– И вот второй, и третий…
– Какой еще не готов? Восьмой? Десятый? Содержание такое: вы освобождаетесь от занимаемой должности, Аполлоний.
Аполлоний глядел на него печальными, выцветшими глазами.
– А я вас сам об этом хотел просить. Стар стал, внуки, ревматизм.
Написал вот даже. – Порыскав во внутренностях пиджака, извлек какую-то бумагу.
– Когда будете звать обратно, телефон записан… эх.
Застрял в дверях:
– Только завтра не зовите. Дурбек-эфенди, царство ему, нечаянно об меня сигаретку затушили, на самой голове… завтра урину прикладывать буду.
Новый шум снаружи и дз-зззз стекол отвлек Триярского от беспросветных мыслей. В окне, радостно играя лампочками, плыл самолет. “Оказаться бы там внутри… Улететь куда-нибудь. Хоть куда-нибудь…”.
Самолет сочувственно мигнул.
Акчура сидел с закрытыми глазами, запрещая себе глядеть на уплывавший Дуркент.
“Уважаемые пассажиры! Просим вас…”.
Интересно, о чем они там просят? Всегда найдут, о чем попросить.
Еле, однако, успел. Сам виноват. Кивнул бы Исаву на прощанье, и хватит. Размяк. “Исав, давай писать вдвоем, в соавторстве…”. “Я тебя предал”. “Ерунда, будем считать, шутка…”. Молчит. Интересно, что он начал писать, когда Акчура уходил?
Не выдержав, Акчура разлепил глаза; иллюминатор. Голубые бусы проспектов. Подсвеченный купол Дома Толерантности. Игрушечный мавзолей Малик-хана. Бывшее здание Дурсовета, вот оно, коробок спичечный. Оказаться бы внизу… просто так, из интереса. Какого нового мерзавца посадят вместо Серого Дурбека?
От высоты закладывало уши; слюна не проглатывалась: просачивалась куда-то мимо горла. Нет, он не трус, никого не предал. Оставаться бессмысленно. Вместо Черноризного придет новый Черноризный, еще черноризнее. Титеевна, раз нашла силы настучать, не пропадет. Так и будет в горящие избы входить. Ею же подожженные. Он пришлет ей деньги.
Самолет наклонился, словно пытаясь зачерпнуть крылом из светящегося озера. Город стал окончательно похож на большую (Акчура вздрогнул) сияющую черепаху. Эта черепаха отползала все дальше.
Слезы текли в сторону рта, и Акчура слизывал их языком. Будущее, похожее на сияющий гелиотид, сгустилось рядом… как тот камень, светивший ему в пещере (а теперь спавший на безымянном Акчурином пальце). Прощай, прошлое. Прощай, Кашмирка, прощайте “мы дети дуркоров”, прощай, “земля, пригодная для смерти”, прощай, Титеевна с ведром и тряпкой, прощай, тонкий месяц над Мавзолеем… Да нет, месяц вот он: заглянул в иллюминатор, протек серебряной дорожкой по крылу. Город отползал все дальше, пока не исчез, закрытый горами.
Небо поглотило собой все.
“Небо вдруг вышло из берегов и затопило собой весь город. Везде я натыкался на его цвет – в автобусах, на речном пляже – даже когда этот цвет не был синим, я все равно отгадывал присутствие неба…”.
”…набрал необходимую высоту… пользоваться туалетом… горячий ужин”.
Дочитав последний листок, Акчура поднял опустошенные глаза на часы.
Целый день провозился – сортируя, разбирая, читая, читая. Итог нулевой. Вещь не пойдет.
Не просто не пойдет – а ни в какие ворота! Написать такое.
Действительно, предатель.
Посмотрите только, какого шута он из него, Акчуры, вылепил. Хоть бы имя изменил. Мачехе, правда, отчество изменил. Но как: Титеевна! Что за Титеевна?
А Якуб? А Областной Правитель (Акчура вспотел), Черноризный? Как такое вообще про живых, не просто живых – уважаемых людей – можно писать?
Акчуру трясло.
И ведь он ждал этой повести. И дождался, большое спасибо. Как бы
Исава заставить всю эту фигу в кармане переписать? Нет, фига эта не в кармане даже – вся наружу, приглашение к скандалу. Переписать! Раз
Исав уже догадался, куда его листочки идут и какую судьбу имеют – пусть перепишет. Он его заставит.
Подвал был пуст.
Растворился Исав. Рас-творил-ся. Только мышь, утренняя Мурка, неодобрительно прошмыгнула между Акчуриных ног. И исчезла в ворохе исписанных листов.
Акчура стоял посреди убежища, теребя рукопись. “Можно… снова разрешить мачехе квасить здесь капусту… обрадуется”.
Как же все-таки быть с этим Днем сомнения, а?