День сомнения
Шрифт:
Триярский опустил пистолет.
– Ну, я пойду, – повторил Исав.
За стеклом скакала монголо-казахская самодеятельность. Ей выпало защищать подсудимых, делала она это с эпическим остервенением: объезжала их дозорами, угрожала Бештиинову колчаном с пластмассовыми стрелами, даже вытащила на аркане из-за кулис Эля; поплясав вокруг него, отпустила.
– Куда вы пойдете, Исав? Первый же пост вас узнает и… Черноризный хотел вас сегодня короновать, да? Возвращение блудного Демократа?
Вы, господа, думали, он в белых тапочках, а он вот: в тех же белых ботинках… только чуть-чуть кровь, на левом, не забудьте протереть.
Ага, вот тут. Что же вы теперь от этой власти уходите?
– Власть – это одиночество, – сказал Исав, глядя на стекло.
– А в этом, в том убежище, шесть лет – это было не одиночество?
– Это было… Есть в арабском такое изречение…
– Вы знаете арабский?
– Мой отец был подпольным богословом.
– Что значит “день сомнения”? – спросил Триярский.
– Йауму-ш-шах? Это… это первый день уразы, когда из-за облачности невозможно увидеть молодой месяц… ну вот как сегодня. Такой день законники считали…
– Понятно, – Триярский чувствовал, что Исав начинает его раздражать,
– идите. Последний вопрос: вы слышали от Черноризного о человеке по имени Якуб?
– Якуб… Издатель? Издатель Якуб… Сказал, что он в каком-то месте… название какое-то литературное.
– “Зойкина Квартира”?
– Да, наверное, Зойкина… Вы любите Булгакова?
– Идите вы с вашим Булгаковым, – не выдержал Триярский.
Исав поиграл пухлыми губами – словно проверял, не налипло к ним какого прощального слова. Вышел; ковролин проглотил удаляющиеся шаги.
Оставшись, Триярский поглядел на лицо раскинувшегося в кресле…
Вспомнил, как боялся мертвых в начале своей работы. А сейчас? Тупое уныние. Где-то рядом, наверное, бродит маленькая милицейская душа, тормоша свою прежнюю жилплощадь, давай, мол, я замерзла снаружи.
Интересно, на каком языке говорит душа с телом? Или у них разные языки, но они всю жизнь как-то договариваются? А смерть – не результат ли полного их непонимания."Сколько смертей, Триярский…”
Вспомнил, высунулся в коридор.
Красная секретарша, неподвижная, лампы дневного света.
Исав исчез. Зойкина квартира. Смертей. Сколько.
– …а теперь, дорогие дуркентцы и гости…- выкрикивал из радиоточки Бештиинов.
Чем веселей становилось на сцене, тем тревожнее в зале.
– Там, снаружи, уже эшафот подогнали, – сообщал своим соседям независимый журналист Унтиинов и чертил руками что-то квадратное и неотвратимое.
Уже успел выступить второй адвокат в виде трио скрипачей при еврейском клубе “Они все еще здесь”. Бештиинов, дирижировавший уже неизвестно какой по номеру рюмкой, призывал зал к дисциплине и объявлял следующий номер:
– …и гости нашего города! Гвоздь сегодняшней программы – следственный эксперимент. Как вы уже узнали из судебного либретто, именно сегодня в этом превосходном, величественном Доме
Толерантности должно было произойти…
Замолчал, сглотнув предполагаемую слезу.
– …кровавое покушение на присутствующего здесь…
Посмотрел наверх.
Присутствующий-здесь приподнялся.
Треть зала захлопала, кто-то даже закричал “браво”. Остальные две трети передавали друг другу новости, непонятно каким образом проникшие под купол Дома Толерантности: в городе аресты… оцеплен
Завод… Неожиданно и довольно гордо покинул зал посол Сан-Марино.
– …для судебного эксперимента на сцену приглашаются…- взвыл
Бештиинов.
– Как мне надоел этот дурак, – поморщился Серый Дурбек. – Давай, я его заодно тоже арестую, Аполлоний.
– Всех дураков не арестуешь, – вздохнул пресс-секретарь. – К его глупости мы уже привыкли… А к новому дураку придется привыкать заново.
Бештиинов, слышавший весь диалог, посерел… язык вдруг разбух и перестал умещаться во рту:
– Квартет американской военно-культурной общины имени Трумэна.
Похлопаем!
Оркестр покачнулся, покачнулся – и загремел “Хэппи бездэй”.
Зал зааплодировал. Похлопал дипкорпус, его поддержала оппозиция, а там и пресса внесла свою посильную шумовую лепту.
Четверка принялась кружиться, исступленно виляя бедрами. Затем синхронно сорвали с себя кители, оголив бройлерные торсы.
Зал распахнул рты.
– Это мужской стриптиз, – компетентно прошептал независимый журналист Унтиинов корреспондентке газеты “В Дуркенте все спокойно”.
– Заткнись, сама вижу, – отвечала корреспондентка, мать пятерых детей.
Поиграв бугристыми животами, четверка приступила к галифе.
Дипкорпус заерзал, соображая, что полагается в таких случаях делать дипломату…
…скомканные галифе валялись на краю сцены. “Хэппи бездэй ту ю”, – все быстрее насобачивал оркестр, вступил орган, понукаемый похожим на старую рыбу Евангелопулусом; выпуклая четверка творила что-то трансцендентно-акробатическое, то и дело застревая пальцами во вздутых плавках.
– Шайбу, шайбу! – не выдержала корреспондентка “В Дуркенте все спокойно”, мать пятерых детей.
Нет, плавки остались на месте.
Внезапно танцоры схватили себя за щеки, потянули…
Лица сползли, как тряпки – в зал строго глянули таившиеся под ними маски.
Загремела стрельба – непонятно откуда.
Серый Дурбек поднялся.
Похлопал в ладоши.
И упал, истекая кровью. Стрельба исчезла.
– Суд удаляется на кофе-брэээээйк! – заорал Бештиинов, уползая на четвереньках.