День сомнения
Шрифт:
Руслан, – не распылилась. Полуобгоревшая, она была на ощупь из более прочной бумаги, и прилежно разграфленная.
– На “ты” – так на “ты”, – отозвался Триярский, всматриваясь в сбереженную строку квадратного письма. – Что это означает, как вы… ты думаешь?
Акчура пожал плечами:
– Это ты ее прочитал, ты у нас арабист, тебе и…
– Я… прочитал? Я не знаю арабского. То есть, когда меня держали люди
Черного Дурбека, слышал, конечно, речь. Нет, ты что-то путаешь.
– До того, как очнуться, ты прочитал это по-арабски: “День сомнения”. Вспомнил?
Триярский прошелся по пещере:
– День сомнения… Не помню. Что может означать: “День сомнения"?
– Что угодно. Может, на арабском, что-то особое. А так: день – он и есть день, а сомнение…
– Подожди. И день бывает разный, и сомнение. Например, такой вот день. Просыпаешься утром, около семи, за окном – хляби небесные, и кто-то барабанит в калитку: звонок все лень починить. Так?
– Ну, бывает.
– Тогда продолжим. Вдеваешь голые ступни в калоши, на плечи чапан…
На пороге. На пороге, ммм, например, женщина хрупкой такой красоты, уши, может, только великоваты… впрочем, дело вкуса; кстати, в ушах – серьги из змеиного гелиотида…
– Стоп, это – Аллунчик?!
– Повторяю: например. Заходит. Так и так: пропал муж.
– Якуб… Якуб ее пропал. Она мне ведь говорила. Звонила накануне вечером…
– Ну, да мало ли в природе исчезающих мужей… Слушай дальше.
Акчура слушал. Местами перебивал, начинал, размахивая ладонями, говорить. Потом снова замолкал, мусолил пуговицу от куртки, посмеивался, шепотком ругался…
Да, он – дисграфик. И что облучали, знал: для лечения. Его так лечили только два раза, потом от боли лопалась голова, рвало, Марина
Титеевна неслась в школу, кому-то совала конфеты: не облучайте!
Родители, кстати, многие что-то чуяли, таскали, кто мог, взятки…
Нет, Адочка, Ариадна Иванна, пальцем к взяткам не прикасалась, пересылала всех к Черноризному и к какому-то Мовсесяну. Потом Акчуру перевели в нормальную школу. Никакого диалектического скачка
(хмыкнул) не было, продали оставшиеся от матери бусы…
С Черноризным снова столкнулся пару недель назад: показывал московским литераторам музей гелиотида, там – ба-бах, Адочка. Ну, началась “учительница первая моя” и все такое. В конце экскурсии является сам Ермак Тимофеевич, меценатом, твердит “русская литература”, “судьбы русской литературы”; москвичи пялятся на просвещенного зама, а тот провозглашает себя почитателем Акчуры… нет, в кабинет не заходили: там “ремонт” и сразу лицо секретное. А сегодня это письмо от него. Советует (“как почитатель, друг и поклонник”) срочно сматываться. Нет, я собирался и до этого, но…
Исав удерживал. А сегодня – предал. Заманил зачем-то в эту мышеловку.
Триярский хмыкнул:
– Когда Черноризный посылал меня сюда, он назвал эту мышеловку, знаешь как? “Спасение”. А потом сказал, что “Исав” (первый раз это имя услышал), “Исав предупреждал”. Твой, видимо, Исав.
– Сомневаюсь.
– И я… – Триярский еще раз посмотрел на арабский листок, -
…сомневаюсь. День такой – сомнения. Исчезает Якуб. Разбивается его водитель. Непонятно кем раскрывается заговор против Серого Дурбека.
Выпадает из окна Черноризный. Появляется – то есть, наоборот, – пропадает какой-то Исав… У меня уже пальцы на руке кончились загибать. Наконец, известный литератор Акчура… Кстати…
Углубился в свою сумку, зашуршал:
– Сегодня встретил имя “Акчура” в заметке, где о мавзолее
Малик-Хана… ну где же книжка? Была же. Ну, “Кто есть кто”, в начале: история города, Мавзолей (швырнул сумку). Посеял! Хотел показать,
“акчура” – что-то историческое, с Малик-ханом…
Нырнул ладонью во внутренний карман. Достал белый квадрат, развернул.
– Нет, только схему перерисовал Мавзолея… Стой! Посвети-ка.
Желтое пятно мазнуло по разложенным листкам. Они лежали рядом: листок с арабской строкой и только что развернутый, с планом мавзолея.
– Выход из лабиринта! – хрипло прошептал Акчура.
Мавзолей в плане выглядел точным повторением второй половины арабской строки.
– Да, видимо… Но где мы сейчас находимся?
– Что это круглое у тебя тут?
Акчура ткнул в рисунок.
– Источник… Ну да – источник Малик-Хана, который…
– Который – озеро! Мы же у озера! Озеро, о-озеро. Спасибо… тебе,
Малик-Хан!
Акчура завертелся в танце: “Озеро, озеро… выход!”, – и его песня волнами мчалась по арабским изгибам лабиринта, крошась на эхо.
– Идем… – торопил Триярский, укладывая обгоревшую рукопись в сумку.
А Акчура все плясал и кружился, расплескивая вокруг свои тяжелые античные руки.
Через пятнадцать минут – в двух шагах от проходной, где только что повесили довольно странный лозунг: “Вечная слава Пролетарию Ивану
Пантелеевичу Изюмину! Ура!” (замазали только “Адочку”), зашевелилась клумба.
Из клумбы выросли две мужские головы.
– Где это мы? Руслан, мы где, а? – спросила первая, щурясь и пьянея от света.
– На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть… тихо и без танцев.
– Наркотики? Взрывчатые вещества?
Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского.
– Ваш пропуск… Подписанный!
Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр.
– А его где пропуск? – охранник любовно поглядел на Акчуру.
Прошелестело еще несколько купюр.
– Кудаа-а? – зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. – У вас (потряс журналом) написано: “с собой 1 череп.”. Где “череп"?
– Вот – череп! – похлопал себя по голове Триярский, – череп – вот…
– Брателло, такие шутки делать не надо, – обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. – Этот “череп” по-русски был
“черепаха”. Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой “череп"?