День сомнения
Шрифт:
Ткнул пальцем вверх, где белело “Не укради. Моисей”.
– Начальство “Почему?” кричало. Топало. Меня из-за этой твоей
“череп” уволят – ты моих детей кормить станешь?
Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.
– Так что, – широкоформатно зевнул охранник, – это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.
Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.
– Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.
Вырвал сумку; стрекотнула молния.
В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.
Площадь перед заводом была пуста – если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.
И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме.
– Тихо… Уходим, – прошептал Триярский.
Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед.
Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась:
– В машинку, бистра!
– Хикмат! – бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу.
– Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! – торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. – Газуй, красавица!
Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.
– Жми, красавица, жми! – кричал Хикмат.
“Красавица” за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула.
– Аллунчик!? – подскочили Триярский и Акчура.
Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы.
– А я? – раздалось рядом. – Меня, Учитель, вы не узнали?
– Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили?
– Учитель, – загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, – никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность.
Я сейчас все подробно расскажу. Как только…
– Подожди, молодой, – повернулся Хикмат, – учись, как надо оперативную обстановку докладывать.
После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота (“И слава Всевышнему…”), и получил два взаимоисключающих задания. Первое – явиться на место происшествия с
“Мерсом”: посмотреть, что и как, и второе – к 5:00 кровь из носу раздобыть “бактрийскую самодеятельность” для концерта в Доме
Толерантности.
Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост…
– А костюмы? – Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев.
– Это с Завода, – отозвался Эль. – Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится.
– По дорожке сообщение о Черноризном поймал, – пояснил Хикмат.
–
Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе…
– Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг – из окна… – вздохнула
Аллунчик.
– Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи.
Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в
Дом Толерантности.
– Так мы сейчас туда? – спросил Акчура.
– …Летает этот ишачий хвост, что ли?
В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.
– Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, – скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.
– Кто это, Хикмат? – Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.
– Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.
– Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, – сообщил Акчура.
– И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?
Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.
– Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!
Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.
– Ура!
– Не уракайте, а переодевайтесь! – скомандовал Хикмат. – Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.
В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.
Час одиннадцатый. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез.
Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.
Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений
(последний – в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…
– Вот дурдом-то! – поморщилась бактрийская принцесса.
– А по-моему, супер, – отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, – только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? – повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).
Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции.
Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.