День сомнения
Шрифт:
– Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать…
Ну, пришли.
За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): “SСHLIFOVALNI SEX”.
“Шлифовальный цех”, сообщала надпись поменьше.
Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.
– Де-евоньки! – закричала Изюмина. – А ну-ка ручки вверх – и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…
Они бежали между застывшими комбинезонами.
– Салям… салямчик… – успевала здороваться Изюмина, – здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница – приказ
Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…
Забежали в подсобку – запах гуаши и скипидара.
– Стенды здесь изготовляем – не запачкайте. Вот и второй корпус.
Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри.
Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала
Изюмина стала судорожно расчищать пол.
– Готово, – улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.
– Что там, Ариадна Ивановна? – Триярский нагнулся, сдвигая люк.
– Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь – поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора…
– Куда? – Триярский был уже наполовину в люке.
– Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь?
Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет – вундербар.
Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй.
Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше.
Огляделась. Подползла к самому большому белоснежному стенду, благоухавшему чем-то пионерским и одновременно – причастным высокому искусству, Передвижникам, “Возвращению блудного сына”, перед которым молодая Изюмина когда-то потеряла сознание, смутив экскурсию…
Погрузив кисть, Изюмина задумалась. И быстро, учительским почерком, вывела: ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!
На “ура” рука дрогнула: из первого корпуса долетела гортанная речь, захрустели шаги. Придерживая правую руку левой, чтобы не дрожала, смаргивая накипающие слезы, Изюмина быстро дописала лозунг.
Через полминуты, когда страшная четверка (один, раненный Триярским,
– с забинтованной рукой) ворвалась в комнату…
Ариадна Ивановна неподвижно сидела на полу.
В ладонях отпевальной свечой торчала измазанная в краске кисть.
Стеклянные глаза глядели на ворвавшихся с немигающим детским удивлением. Над телом ее сиял свежей краской все тот же аккуратный лозунг:
ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!
И ниже: Твоя Адочка.
Направо, еще раз направо.
Пятно фонаря елозило по стенам, сглатывалось тьмой.
Вдруг выплыла Изюмина, с охапкой рыжих хризантем (ей больше бы пошли гвоздики) – нет, показалось… Что это за топот сзади? Ну-ка, на них, фонариком. А-а, испугались!
А эт-то что такое?! Ермак Тимофеич, ну-ка, сбросьте кимоно, я вас узнал. Э-э, да вы – женщина. “Я не женщина, я наша японская самодеятельность. Видите кокошник – это для во поле березоньки”.
Допустим. Аллунчик! Ты-то что здесь делаешь? “Руслан, я пришла сообщить, что мы разные люди. Я вообще со всеми мужчинами – разные люди. Ты должен был спасти Черноризного, как мою самую сексапильную идею”.
Снова направо. Или это уже “лево"? Аллунчик, это право или лево? Да прекратите эту головную боль, наконец! Ах, и Лева здесь… Лева, у вас с собой нет анальгина? остался в аптечке “мерса”… в вашем новом жилище не пьют анальгин? Вы поэт, Лева, вы поэт.
Ну вот, и вы исчезли… А, бабочки, бабочки… Стойте – вы какая бабочка? Порода, имя, год рождения. Секундочку, сверюсь с “Кто есть кто”. Простите, вы не махаон? А вы – капустница. Что такое… Про вас ничего не написано… ну, не расстраивайтесь – про меня тоже. Я скоро стану одним из вашего стада, мы будем лететь по подземелью, сворачивая все время направо. И вылетим к небу, где луна, луна. Она ведь тоже – бабочка, только ночная… Как больно… Можно я вытру вашими крыльями слезы… Что это? Что это, почему погоня – спереди?
Конец… куда провалился пистолет… А-аааааааа!
Навстречу шло высокое, с бычьей головой, чудовище, держа перед собой синее пламя.
Из Триярского вырвался еще один крик, и сыщик рухнул к каменным ногам подбежавшего чудовища.
Первую секунду Акчура испугался не меньше – шаги, потом пронзительный свет в лицо… наконец, крик этот жуткий.
Нет, это его, кажется, испугались. Вон, смотри, упал. Сумасшедший какой-то. Хотя в этом лабиринте тронуться – даже понятно. А фонарик у него… здорово.
Акчура нагнулся. Живой, дышит… улыбается.
– Э, мужик! – Акчура помог ему подняться. – Здравствуйте, говорю.
Улыбка.
– Я тоже рад, – улыбнулся Акчура. – Может, чего-нибудь скажете?
Улыбка. Акчура нахмурился:
– Я – Дмитрий. Дима. Ди-ма. Вы – кто? Вы?
Посветил в лицо. Лицо, между прочим, умное. И без особой щетины – значит, новоприбывший. Или у него там в сумке бритва? Что у него там, кстати?
– Рус-лан, – неожиданно сказал незнакомец. – Рус-лан.