День сомнения
Шрифт:
Пение текло, холодное, по-юношески жалобное.
– Записал в конце девятнадцатого века один этнограф-любитель. Хотя есть сведения, еще в тридцатые годы старики-дуркоры в шахтах пели, но тогдашние этнографы делали вид, что не слышат… Нужно было в те годы что-то делать с пережитками цеховой замкнутости в добыче гелиотида – ею ведь столетия промышляли особые семьи; чужаков – ни-ни. Да и после революции так продолжалось, только дуркоров стали называть “красными дуркорами”. Потом… гелиотид – ну это вы знаете – стал использоваться в оборонке, в Дуркент покатили поезда
1948 году вместе с другими политзаключенными последний раз спустился в шахту…
– Перейдем к следующему стенду… В шестидесятые город окончательно стал режимным. Вы не коренной дуркентец? Попали по распределению?
Ну, значит, не все застали. Московское снабжение, свой университет.
Разведаны два новых месторождения гелиотида… Да вы не слушаете, право!
Не слушал. В раскрытой книге пылилось и выцветало несколько благодарственных записей. Внимание Триярского привлекла последняя – беспомощным почерком первоклашки: “СПАСИБО ДОРОГОЙ УЧИТЕЛЬНИКЕ
АРИАДНЕ ИВАНАВНЕ ЗАВСЕ”.
Подпись: Дмитрий АКЧУРА.
– Акчура… тоже ваш ученик?
– И слушал меня гораздо внимательнее! Всегда выделялся из коллектива благодаря любознательности…
– И грамотности, – усмехнулся Триярский.
– Не понимаю вашего юмора… Тяжелейший случай дисграфии…
– Чего?
– Дисграфии! Способный, живенький, активный – но не мог писать, письменно передавать мысли. С ошибками, без ошибок: не мог. И домашние условия наложились: рано без матери, отец запил, потом притащил мачеху – такую, знаете, фрукту… Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед. Я ведь двадцать лет кристально проработала на
Кашмирке…
– Это которая для умственно отсталых? Подождите. Как же Акчура – с этой дис…
– Дисграфией.
– … графией мог стать писателем?
– Перелом, диалектический скачок, который, как я надеюсь, он обязательно опишет в своем новом произведении. Ой! Через пять же минуток к Ермаку Тимофеевичу! Тапки не забудьте вернуть – я их из
Царскосельского дворца везла!
Триярский постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, дернул.
За дверью открылась глухая неоштукатуренная стена.
– Что за невоспитанность! – возмутилась сзади Изюмина. – Подождите смирненько, и вас пригласят.
Триярский захлопнул дверь и развернулся – Изюмина глядела на него с видом последнего дня Помпеи. Даже секретарша бросила свои шарики.
– Ариадна Ивановна, вам не кажется, что вы сейчас не в своей умственно-отсталой школе, а я не ваш ученик? Не кажется? А что я здесь уже полтора часа только и делаю, что смирненько жду – хотя это я нужен вашему шефу, а он мне сто лет не нужен…
– Руслан… извините, не в курсе насчет вашего отчества… – начала
Изюмина.
– Мое отчество вас не касается. Идите и рисуйте ваши лозунги и не лезьте со своими советами.
– Руслан Георгиевич! – ударил в спину Триярскому металлический баритон.
По религиозным лицам Изюминой и секретарши можно было догадаться, кто его звал. Дверь распахнулась, никакой стены за ней уже не было: открывалась небольшая комнатка…
…настоящая, подлинная приемная Черноризного. С японским интерьером и завернутой в красное кимоно новой секретаршей, которая тут же спикировала перед Триярским на колени и принялась сдирать с него туфли.
Еще сильнее поразил интерьер, производивший непривычное для дуркентского глаза сияние. Свиток в углублении: иероглифы, цветы.
– Среди хризантем одряхлевшей бабочки закружилась тень…
– Сэйфу Эномото, восемнадцатый век, – произнес все тот же баритон.
–
Я рад, что вам понравилась моя приемная. Прошу в кабинет.
Перед Триярским стоял пожилой красавец с родимым пятном на щеке.
– А где же бабочка? – Триярский разглядывал свиток.
– Я тоже задавал себе такой вопрос… Один японский искусствовед объяснил, что после триумфа “Чио-Чио-Сан” – “Госпожи Бабочки” – многие японские мастера перестали изображать это насекомое… Точнее, изображали его с помощью пустоты. Видите это место – вот здесь обычно, по канону, изображали бабочку – а ее нет. Красноречивость пустоты…
– И я… только что подумал: пустота – это самый изощренный вид лабиринта.
– Да? Значит, не зря я вас продержал эти полтора часа, если у вас стали возникать такие мысли. Полтора часа должны были подготовить вас к беседе – я, поймите правильно, не хотел получать в собеседники этакого… Джеймса Бонда.
Вошли в кабинет.
– О-чо… Хаяку! – скомандовал Черноризный секретарше.
– М-м, не знал, что в нашем Дуркенте можно набрести на такие места… от нахлынувшей роскоши Триярский чуть не задохнулся. Особенно поразил небольшой робот в виде японского монаха в позе лотоса.
– Жалкие остатки! Мы на грани разорения. Вы видели наши цеха.
– Руины.
– Руины! – обрадовался Черноризный. – Готов заявить это на самом высоком уровне: руины, руины и еще раз – руины. Запасы гелиотида истощены – да, да, хотя из этого, конечно, уже успели слепить
Государственную Тайну…
– А вы, как зам. по безопасности, ее, стало быть, охраняете.
– Я охраняю оставшиеся крохи гелиотида. Хотя, скажете вы – охраняй не охраняй: контракт с японцами подписан, американцы… американцы без всякого контракта здесь как дома. И ведь как только назовешь им реальную цену, сразу вспоминают демократию и права человека…
Уступишь немного в цене – ладно, говорят, с демократией можете пока не спешить, но чтобы такие-то права человека к завтрашнему дню – как штык. Снизишь еще цену – они еще пару прав сбавляют… В итоге – остатки (на любом уровне могу заявить: остатки) гелиотида идут за бесценок. Американцы, японцы… немцы вот приезжали. А ведь все – вся эта инфраструктура – русскими, русскими руками строилась!
Впорхнула кимоношная секретарша: чайничек, чашечки, печенья в виде гелиотидов.
– Спасибо, нет, – Триярский замахал, на случай, если секретарша окажется японкой.