Der Kamerad
Шрифт:
Нынче мы все четко спланировали. Правда, не слишком веря и не очень стремясь, но до конца играли игру, положенную для супругов.
Эта игра разрешилась без нашего ведома. Сначала без намеков на грядущую катастрофу: просто жене дали отпуск, а мне – нет. Она собралась и опять улетела одна. В ту же Турцию, только в другой город. А через несколько дней мне позвонили из отдела кадров головного офиса и радостно сообщили, что отпуск все-таки предоставляется.
Я, конечно, сначала возмутился, заявив, что на хрена мне отпуск сейчас, когда сломаны все семейные планы и ни при каких условиях я уже не сумею достать путевку в тот же отель и присоединиться к жене. То есть, конечно, теоретически переиграть можно было все: я мог взять две новых путевки здесь, а по приезде в Турцию забрать жену к себе. Но это означал отказ от путевки с ее стороны. Насколько я знал, в таких случаях турагентство удерживало неустойку в девяносто процентов. И наш совместный отдых получился бы золотым.
Хотя если честно, я уже и не ощущал особого огорчения со стороны жены, что отдыхать придется врозь.
Поэтому, спустив излишек пара, я сказал кадровичке, что отпуск беру, только не со следующего понедельника, а дождусь возвращения жены. Чтобы с одной стороны, по-человечески ее встретить, а с другой, не встать перед проблемой сохранения ее машины на тот срок, когда нас обоих не будет в России: мы имели перед подъездом сделанный на свои деньги – как у многих жильцов нашего дома – собственный парковочный карман на две машины, загороженный столбами и цепями. Пока я оставался дома, я мог без страха хранить красную машину жены на парковке, время от времени выезжая на ней и переставляя в другое положение – чтобы со стороны не возникло подозрение о долгом отсутствии хозяина. Если бы мне пришлось уехать прямо сейчас, то машину стоило поставить на охраняемую стоянку. Что означало дополнительные траты и лишние хлопоты по возвращении.
Начальница отдела кадров легко согласилась переделать приказ на удобную мне дату. Причем дали мне не привычные в наше время две недели, а полных двадцать восемь дней.
Все это по совокупности благоприятных факторов сразу показалось мне крайне подозрительным. Я попробовал навести справки о перспективах своей судьбы в компании, используя разные побочные каналы – и, разумеется, ничего не выяснил.
Поэтому решил отдохнуть, что бы там потом ни случилось. Спланировал отдых, заказал путевку и даже выпросил отпускные в счет внепланового аванса.
И как раз в тот день, когда я получил у финансового директора подтверждение и осталось дождаться завтрашнего утра, чтобы снять с зарплатной карточки деньги, поехать в турагентство и оплатить путевку…
…Как раз в этот день к нам нагрянул президент компании. Точнее, ее владелец.
Молодой москвич – двадцатичетырехлетний прыщ, которому отец дал денег на забаву в виде собственного бизнеса. Он внимательно осмотрел офисное помещение, которое я весной расширил и отремонтировал за смехотворную для нашего города цену. Поговорил по очереди со всеми сотрудниками. А потом, когда мы закрылись в моем кабинете, абсолютно равнодушным голосом сказал – глядя в сторону – что за оставшиеся дни плюс месяц отпуска я, вероятно, сумею найти себе другую работу.
Честно говоря, в этой компании, я ожидал подобного поворота практически каждый день. Как и прочие сотрудники, которые ощущали себя под козырьком лавины. Я ожидал неприятностей; я даже культивировал в себе внутреннюю готовность к худшим из перемен.
Но все-таки на какой-то момент стул качнулся подо мной. Точно самолет провалился в воздушную яму, проходя зону турбулентности.
Отчеканив, эти слова, зачеркивающие мою карьеру и саму жизнь, президент заговорил дальше. Он говорил много, подчеркивая мои заслуги как хозяйственника и организатора, и из перечисления этих заслуг не становилось яснее, за что он меня увольняет.
Хотя я знал, к чему он придрался. В нашей конторе, занимавшейся продажей и доставкой химического сырья, еще весной произошел неприятный случай: пропала фура с грузом. Точнее, попала в аварию и была отогнана на штрафстоянку. Все это было известно всем и давно. Несколько месяцев шли претензионные препирательства с поставщиком, одним из ключевых клиентов. В какой-то момент страсти достигли высшей точки, и я оказался перед альтернативой, которая означала лишь выбор способа смертной казни. Мне предлагалось подписать акт о признании суммы ущерба – за что я подлежал расстрелу. В случае неподписания вручалось официальное уведомление о разрыве отношений с нами, что означало потерю ключевого клиента и каралось повешением. Попросив две минуты, я позвонил президенту – его телефон оказался отключенным. Генеральный директор – наемный полусонный, никогда ни за что не отвечающий тридцатипятилетний пидараст из Подмосковья – до которого я сумел достучаться, велел действовать по обстоятельствам. То есть ушел в сторону, что было как раз в его стиле.
Я подписал акт о признании ущерба, договорился о выгодном для нас погашении путем взаимозачета. Клиент был сохранен, пусть и ценой неимоверных усилий.
Но я чувствовал, что как бы ни легли последующие карты, в этой фирме мне уже не жить.
Как оно и оказалось. Впоследствии президент сказал, что генеральный директор впервые слышит и о подписанном мною акте и о предложенном письме. Руководство подставило меня, бросив выпутываться самостоятельно, заранее зная, что в любом случае я буду уволен. А в наше время московские работодатели относились к наемным работникам периферии примерно как маршал Жуков к солдатам на фронте: дивизией больше, дивизией меньше, Россия велика, а трупами можно врага завалить с головой.
Я не помню, каким образом в тот день доехал из офиса до дома.
Увольнение для меня означало полную катастрофу. Остаться без работы в сорок восемь лет – значит уже нигде не устроиться по-нормальному. В этом заключался весь ужас моего положения.
Прежде, случалось, люди медленно шли ко дну, но у них все же оставался какой-то шанс вынырнуть. Теперь же за каждым увольнением зияла пропасть вечной безработицы.
Я пил всю ночь. Наливал себя водкой методично, до полного остекленения. Довел себя до состояния, которое не позволило бы совершить какой-нибудь неразумный поступок.
Наутро, в отчаянии подойдя к окну и посмотрев на стоящую внизу служебную машину, с которой вот-вот предстояло расстаться, я подумал – а какого черта?
Какого черта уже сегодня рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом, если это не изменит ровным счетом ничего?
Деньги, которые должны были прийти ко мне как отпускные, не решали проблем, на них я не прожил бы и пары месяцев. Так может, было разумнее не менять планов? Уехать в Турцию и хоть на две недели оторваться перед тем, как погрузиться в смертную пучину отчаяния?
И злобно махнув на все, я снял деньги и выкупил путевку.
Жене, которая вернулась через несколько дней, о своем увольнении я ничего не сказал.
А она и не слишком интересовалась моими делами.
Отношения наши с женой были сложными. И, возможно, редкими для людей нашего возраста.
Мы сошлись с нею четырнадцать лет назад на базе страстной любви.
Если признаться честно, я и сейчас ее любил.
Любил беспамятно, безумно и остервенело.
Не кладя на руку на сердце, я мог сказать: если бы понадобилось, я бы подставил ради нее свою грудь под пули. Хоть под КПВ, крупнокалиберный пулемет Владимирова, о котором в любом военном наставлении сказано, что попадание одной пули в конечность отрывает ее, и любое ранение смертельно.