Der Kamerad
Шрифт:
Я даже не хотел сказать сам себе: «Женя, ты еще не умер, значит ты пока жив.»
Просто мне так было удобно.
Вылезши из бассейна, я взял свой стакан и переставил на борт.
Потом еще раз скатился с горки.
И пристал к краю.
Мой рост, относительно немаленький, все-таки не позволял стоять на дне бассейна, облокотившись на край, как за столом. Висеть в воде на локтях, было тоже неудобно. Поэтому я просто стоял. Вода доходила до подмышек, но это не мешало мне пить. Я нашел любимую точку – отверстие входной трубы, из которой била очень упругая струя воды. Своего рода гидромассаж. Наслаждаясь ощущениями, я медленно вливал в себя первый стакан бренди.
Жара быстро сделала свое дело. Я еще не успел допить до конца, как по мне пробежала теплая нежная волна.
Все ненужное отодвинулось в сторону, все вредное и черное ушло из памяти.
Колыхалась голубая вода.
Кругом играли дети, обнимались и целовались русские парочки, что-то обсуждали толстые российские матроны.
Гремела музыка, аниматоры собирали команду для игры в мячик.
Я был тут и я был не тут, я был везде и нигде.
Выпивка подняла меня на крылья и я летел сейчас куда-то – отрешенный и почти счастливый.
– Хай, Ойген! – раздался радостный возглас с противоположной стороны бассейна.
Я обернулся. Татуированный голландец Дик шел вдоль бортика в обнимку со своей Симоной. Которая подняла руку и пошевелила пальцами, тоже приветствуя меня.
Мое интернациональное имя позволяло называть меня каждому на своей лад. Дик звал меня по-немецки Ойгеном. А Лаура, употреблявшая только английский, именовала соответственно «Юджин». Меня это не только не напрягало, но даже забавляло. Я имел три лица, и был един в этих ипостасях…
– Хай, Дик! – ответил я, салютуя стаканом. – Прозит!
– Bis zum Abend! – не спросил, а радостно подтвердил голландец.
– Jawohl! – подтвердил я.
Потом допил свой первый стакан дня.
Окунулся с головой, наслаждаясь в охватившей тело воде.
Потом опять легко подтянулся на край бассейна.
До обеда оставался примерно час.
Я осуществил аварийную заправку. Но горючего еще недоставало: лампочки погасли, однако стрелки указателей стояли на нулях. Требовалась повторная дозаправка.
– Хай, френд! – на обратном пути от бананового бара, где милая девочка– турчанка опять наполнила доверху стакан, остановил меня турок.
Местный аниматор по имени Пиноккио. Звали его не знаю как, просто он носил такой ник.
Вообще аниматоров – то есть, говоря советским языком, массовиков-затейников – в отеле работало три. Пиноккио в самом деле чем-то походил на Буратино – маленький, худой, с торчащим тонким носиком. Второй, именовавшийся Чача, был смуглым, курчавым и коренастым. Третий, Каспер, с длинным белесым хвостом, весь в пирсингах, сильно смахивал на тихого наркомана. Ни одного человеческого языка он не знал и участвовал в шоу, как немая рыба.
Аниматоры не помнили моего имени: я не был девушкой, которой можно бесконечно повторять «иа теба лублу» – но прекрасно знали меня и мы общались постоянно. Ведь я стал достопримечательностью отеля не только благодаря своему титаническому пьянству.
В один из первых вечеров аниматоры развлекали постояльцев караоке. Причем русским: вероятно, ни у немцев, ни у голландцев, ни у поляков, эстонцев и прочих наций, заселивших наш маленький ковчег, это развлечение для кретинов не было в чести.
Мои соотечественники одни за другим выходили на сцену и, напрягаясь до судорог, пели дикими голосами ужасные шлягеры. Страшно довольные собой, развлекая публику, которая хохотала и ревела от восторга над этой сокрушительной пошлостью.
К тому времени я уже принял пару стаканов после ужина и сидел втроем с Сашей и его кореянкой: с Кристианом я был тогда еще не знаком.
Я не мог больше слушать это чудовищное выкаблучивание, встал и относительно твердыми шагами выбрался на сцену.
Обрадованный появлением нового участника, Пиноккио – правда, тогда я еще не знал, что он именно Пиноккио – сунул мне микрофон.
Я отвел его руку, жестом попросил выключить акустику.
Во внезапно обрушившейся тишине – столь тихой, что слышалось даже падение капель воды с выключенной горки, находившейся на противоположном краю территории – я подошел к краю сцены и запел…
У меня был сильный голос с нормальным диапазоном. В студенческие времена пели все и всё, только большинство работали под гитару. А я, несмотря на все старания, так и не овладел этим инструментом. Поэтому, просто совершенствовал свой голос, и мог петь под аккомпанемент, в созвучии с другими, или чисто a capella.
И сейчас, разведя руки, словно желая объять сидящих передо мной, а на самом деле балансируя, чтобы не качаться слишком сильно и не грохнуться с края эстрады физиономией о бетон, я запел «Южную ночь». Один из любимых мною современных романсов, прекрасно подходящий под мой голос.
– Эта южная ночь – трепет звезд, серебристо хрустальный, Эта южная ночь – душный пряных цветов аромат… – сладко выводил я.
Сильно греша против истины: в Турции, как и в любой жаркой стране, цветы экономили влагу и практически не пахли. А если пахли, то концентрировали свой аромат в такой малой окрестности, что уловить его можно было лишь коснувшись цветка лицом.
Но вот сама ночь существовала.
Южная, темная, обещающая.
И слова о пустом бокале и близости, которая была так близка – черт побери, какое соседство слов, нелитературное, но зато волнующее… – эти немудреные слова ложились в души слушателей. Распаленных ночью, югом, близостью друг друга. Уже испытанной и обещавшей повторяться вновь и вновь. Я пел, наблюдая за лицами.
Меня слушали мечтательно, восторженно, почти влюбленно. Разумеется, слушателям было глубоко плевать на меня, на мою жизнь со всеми ее проблемами и на все остальное. Просто я хорошо пел, и хороший романс, созвучный с настроением, создавал резонанс в их размякших от телячьих нежностей душах. Тем более, я усилил оригинальный ритм танго, и сейчас под мое исполнение можно было даже танцевать. По крайней мере, в уме.