Деревянная девочка, или Ди — королева кукол
Шрифт:
«Да-да, по „сценарию“… — мысленно повторила я, — по сценарию, записанному в том самом „вселенском коконе“, в миг рождения нашей Вселенной — записанному вихрями излучений, атомов и нейтрино в минуту Большого Взрыва, подобно тому как цепью простых аминокислот в наших генах записаны… наша душа и тело, судьбу которых определяет тот самый „сценарий“… Замкнутый круг…»
— Я помню тот ледяной холод, Ди! А сегодня!.. Значит… — Лен вздрогнул. — Нет, я этого не боюсь! И ещё не сегодня, нет! — На миг он отпрянул, но я отвернулась от окна, приникла к Лену, и мы снова замерли, словно боясь оторваться друг от друга. — У меня ещё будет время обо всём тебе рассказать, Ди, у нас впереди долгая, долгая жизнь… — шептал он. — Я знаю, за что боги осудили Афродиту… Это у нас с тобой будет то, чего боги ей не простили…
Он не знал, как он ошибался. Если бы я не поверила его словам, если бы я не расслабилась, не пустила всё на самотёк, не уснула… а вспомнила бы о том, чему учили нас на уроках опытные асы, испытавшие на себе игру со смертью!..
Мне не надо было спать так долго, не надо было слушать, как шумит за окном океан, заливая комнату утренним голубым светом. Надо было не отпускать Лена за газетой, а самой встать, спуститься к почтовому ящику, приготовить завтрак, проверить защитные экраны. Или…Нет! Почту ему принесли ночью, он два раза открывал дверь и ещё удивлялся, что много писем…
Письма лежали кучей на столе в прихожей. Защитные экраны на окнах и входной двери были опущены. А когда я услышала слабый хлопок и выскочила из спальни — всё было уже кончено. Лен сидел в кресле, точно в таком же, как и во всей квартире, с газетой в руке, а в груди… Алое пятно расползалось и расползалось по рубашке… И на ковре, как он и предсказывал, лежал ещё тёплый пистолет… Тёплый от чьей-то руки. Я машинально схватила его и стояла так, прижимая к груди, пока не заколотили в дверь… Я помнила, что до того, как очнулась, я ещё бросилась к телефону и вызвала на своё имя усиленную реанимационную бригаду. Но сперва я в беспамятстве опустилась на пол и попыталась нащупать пульс… Мне ли было не знать, что это смерть? Я судорожно осмотрелась в поисках синего крестика на какой-нибудь стенной нише. У Лена должна была быть личная реанимационная установка — сейчас ценилась жизнь каждого человека, а о таком, как Лен, нечего и говорить. Она должна была быть!
Установка оказалась в спальне, за роялем. Я протащила через комнаты гибкие провода, укрепила на голове маску искусственного дыхания, включила АИК и ввела иглу капельницы в вену правой руки. Только тогда я почувствовала, что у меня нет сил… Я опустилась на пол, обняла колени Лена и позволила себе разрыдаться, как тогда в театре.
Вдруг я оглохла от звона бьющихся стёкол и грохота пуль об экраны. А в дверь колотили и колотили… Тогда я в последний раз поцеловала Лена и набрала номер, который помнила даже во сне… Назвав свой шифр, сказала несколько слов и тут услышала вой сирены… Скорая помощь. Пальба прекратилась, и я опомнилась. Подняв плюмбанитовый экран на входной двери, поскорей натянула своё вечернее платье, накинула на себя плащ, который принёс Лен, встречая меня в баре. Пистолет я держала под мышкой и, бросившись в спальню, открыла ящик письменного стола: там была сумочка, которую Лен собрал для меня… Как он сказал, «на всякий случай»… Засунув в сумку пистолет, я прижала её локтём покрепче, а в обе руки взяла браслет. Две настоящие шкалы были как на моей детской «машине», только расположены иначе — двумя полукругами на внутренней стороне браслета. Деления на внешнем круге означали сутки от 1 до 365, на внутреннем — годы от бесконечности до бесконечности, и тогда я совсем не поняла, что это значит. Вдруг завыла сирена, завыла совсем близко, и снова заколотили в дверь. Это были уже санитары. Я слышала, как вышибли дверь и они занялись Леном… В ванной, куда вела дверь, прикрытая ширмой позади кровати, я зажгла свет, закрылась и судорожно пыталась разобраться, как передвинуть стрелку на сутки вперёд. В зеркалах вокруг я видела отражения бледного чужого лица — лица перепуганной золотоволосой незнакомки в парике — и старалась всеми силами взять себя в руки. Но рука моя дрогнула, и в итоге я ошиблась на двое суток…
Душа ушла в пятки, я зажмурилась. Потом досчитала до трёх, чтобы, собравшись с духом, приоткрыть дверь… Но как только я открыла глаза — оказалась в темноте.
Глава третья
Произошла смена декораций: в ванной полная тьма, а в дверную щель просачивается свет… Это значило: где-то там, двое суток спустя, свет в ванной выключили, а в спальне его зажгли.
Чуть приоткрыв дверь, я выглянула в комнату. Розовый шёлк ширмы горел, как в свете пюпитров. Далёкий гул — рокот людской толпы доносился из глубины квартиры.
Это был конец. Это были…
Я не могла туда идти, не могла вот так стоять, не могла даже плакать и сказать себе, что это были похороны Лена.
Его не спасли. Я опять закрылась и привалилась к двери. Я рыдала, пока не успокоилась. Никто меня не тревожил, в дверь не стучали, не пытались войти. В крайнем случае, меня бы приняли за какую-нибудь истеричную поклонницу.
Когда я выплакала все слёзы, когда наступило спокойствие от полного опустошения и истощения сил, я вновь приоткрыла дверь и, сделав несколько шагов вправо, высунулась из-за ширмы…
Яркое, но уже вечернее солнце палило сквозь лёгкие шторы, заливало светом пространство, заполненное людьми, и через дверь, которую мы никогда не открывали, посылало свои лучи в длинную анфиладу комнат…
В нос ударил похоронный запах свечей, траура и живых цветов, которые всегда в таких случаях пахнут смертью. Негнущимися ногами я обошла ширму слева и между спинами и стеной стала пробираться к дверям в прихожую. Там, в залитом солнцем холле, откуда тоже вынесли всё, я смешалась с потоком людей, и меня, сдавленную со всех сторон чужими телами, опять понесло назад, к дверям в спальню.
Она уже не была спальней, не была комнатой для репетиций. Не было ни кровати, ни рояля. В огромном пустом и чужом зале стоял гроб.
У гроба сидели женщины в трауре. Я узнала оперную примадонну в чёрной мантилье; злое, расплывшееся лицо бывшей жены Лена; скорбный профиль его уже немолодой сестры в чёрной кружевной шали. Я смотрела на чёрные кружева… Потом из глубины комнат зазвучала музыка. Первый концерт Шопена. Это стало сигналом для организатора с чёрной повязкой, и он жестом велел людям идти. Толпа, обтекая гроб, пронесла меня мимо Лена… Я оглянулась, и тут мне стало досадно, словно Лен был во всём виноват. Он лежал там чужой, изменившийся… успокоенный и устранившийся от всего. Я тут была совсем не нужной. Никому не было до меня дела. Я была никто и ничто, толпа несла меня по анфиладе комнат, вернее, по череде квартир целого этажа, где срочно вынули перегородки, чтобы уместилась такая уйма людей. Никто тут меня не знал, я была самым лишним человеком здесь. А ведь этот дом мог быть моим… В следующей комнате, вернее в огромном зале, размещался оркестр. Я протиснулась из движущейся толпы к роялю и дослушала берущее за душу вступление оркестра. Когда бодро заиграл пианист, двинулась дальше.
Толпа повернула к лестнице. Я чуть не грохнулась на ступеньках. Они были такие же, как и те, по которым мы поднимались с Леном: белый, с прожилками мрамор. В нём и тогда было что-то похоронное. Нет!.. Это я была во всём виновата, если бы не эта история со мной, Лен по-прежнему бы жил здесь, он счастлив был бы тут со мной или без меня, а его голос всё так же звучал бы под сводами всех театров мира…
Дверь не хлопнула, не закрылась, как в прошлый раз, она была распахнута настежь, и из неё вытекала и вытекала толпа… Откуда столько людей? — подумала я; и только позже, из новостей, узнала, что половина населения планеты побывала в тот день в доме Лена.
Солнце ослепило меня после полумрака мраморного «музея», но там было тепло, а тут я стала дрожать. Несмотря на солнце и синее небо, с моря дул холодный ветер. Люди толпились на улице, видимо, в ожидании похорон.
Вот и всё!.. Лучшая страница в моей жизни перевёрнута и захлопнута навсегда. Или даже не так… Это страница — вырванная из книги, и её унесло ветром, а всё, что от неё осталось, — только то, что в памяти и в душе. Только то, что во мне, — и больше ничего. И больше ничего… Больше ничего… впереди не будет. Дальше книгу читать неинтересно…