Держава (том третий)
Шрифт:
— И что же он подметил? Да не нужна мне фаршированная щука твоих Собельсонов…, — буркнул метрдотелю.
— Что революционер Рахметов спал на гвоздях, а не с Верой Павловной… Отчего той снились безумные эротические сны.
— Бу–а–а–а! — затряс щеками Драгомиров, в восторге хлопая рукой по колену.
— Максим Акимович, здесь дети, — пресекла ещё какое–то литературное наблюдение супруга Ирина Аркадьевна, на секунду отвлекшись от беседы с дамами. — Вы поменьше коньячным соусом увлекайтесь…
— А ещё есть рыбная закуска «Засучите, пожалуйста, рукава» от трудолюбивых
— Да отстаньте вы от меня. Революционеры — святые люди, — чуть не взвыл от обуревавших его чувств Георгий Акимович, вызвав своим воплем несварение желудка у генерала Троцкого. — Царские палачи несколько дней назад повесили Каляева… Приговорили к смертной казни Гершуни.
Видя, как из рук Драгомирова выпал кусок зайчатины, старший брат на повышенных тонах патетически воскликнул, прежде прополоскав горло коньяком:
— И правильно, что повесили! А Гершуни заменили смертный приговор на каторгу… Убежит ведь, нехристь…
— Государь месяц назад даровал российскому народу религиозную свободу, — вновь принялся за зайчатину генерал.
— Вот именно, Михаил Иванович. В отличие от бомбистов, император хочет примирить людей… Он даже слишком мягок… Недавно, на генерал–адьютантском дежурстве разговорился с фрейлиной императрицы баронессой Буксгевден. Не наедине. Барон Фредерикс находился рядом, — с улыбкой успокоил жену. — Она так охарактеризовала Николая… Я с ней полностью согласен, потому и запомнил: «Простой в обращении, без всякой аффектации, — в отличие от моего брата и прочей русской интеллигенции. — Имеет врождённое достоинство, которое не позволяет забывать, кто он. Сентиментален, совестлив. Мировоззрение старинного русского дворянина. Простодушен и снисходителен к человеческим слабостям, — укоризненно глянул на жену. — Деликатный. Но без фамильярности. Соблюдает писанные и не писанные нормы и правила. В этом щепетилен». Потому–то не пожалел даже своего дядю — великого князя Павла, когда тот сошёлся с мадам Пистолькорс. Императрица, в отличие от нынешних — тургеневская женщина…
— Сударь! Чего это вы на меня язвительно глядите? — деланно возмутилась Ирина Аркадьевна. — Все присутствующие здесь дамы — тоже тургеневские женщины, — развеселила компанию. — А какие, по–вашему, современные женщины? — заинтересовалась она.
— Тургеневскую женщину сменила женщина–революционерка. Не признающая семью, родство и собственных детей. Зато боготворящая террор и революцию. Все эти Веры Фигнер, Засулич и иже с ними…
— А «иже с ними» — не моя ли дочь? — зло сузил серые глаза, пригладив тонкими дрожащими пальцами небольшие усики над обидчиво оттопыренной выпачканной в жиру губой. — Лиза вращается в кругу интеллигенции.
— О–о–о! — обрадовался подброшенной теме Максим Акимович. — Прав был Чехов, устранившись от похабно–либеральной литературной толкотни и аттестуя русскую интеллигенцию, как бессильно–жалкую обывательщину с тряпичной душой. Жалкие фразёры, — оскорбил до глубины профессорской души своего брата.
— А сейчас–то кто у власти? Согласно твоему любимому Николаю Лескову:
— Здесь он прав… Судя по тем генералам, что руководят Маньчжурской армией, — неожиданно поддержал дядю Аким.
— Слышишь, Максим, и твой сын согласен со мной. Однако, ты серьёзный оппонент даже для профессора Санкт—Петербургского университета.
— Ха! Профессора… Твой кумир Савва Морозов высказал интересную и реалистичную мысль, что лучшие ораторы в России не краснобаи–адвокаты, я бы добавил — не профессора Санкт—Петербургского университета, а образованные предприниматели… Да ещё! — поднял вверх палец, концентрируя внимание. — Офицеры генерального штаба!
— Ой, жалко Савву Тимофеевича, — вздохнула Любовь Владимировна. — Из–за чего он, интересно, застрелился?..
— Ну конечно из–за любви, — аж захлебнулась от обуревавших её чувств баронесса Корф. — Всем известно, что он любил знаменитую этуаль Марию Андрееву…
— Да не может этого быть, — глянув на жующего сёдлышко козочки супруга, попыталась опровергнуть подругу княгиня Извольская.
— Ещё как может, — отринув приличия, махом выпила та бокал с вином. — В Москве, пардон, самой последней шавке это известно… Так москвичи выражаются, я лишь озвучиваю, — оправдалась перед дамами.
Мнение мужланов, хоть и генералов, её не интересовало.
— Всему Питеру известно, сколь москвичи вульгарны, — произнесла Борецкая. — Ходят слухи, — чуть не зашептала она, — что эту актриску боготворили Станиславский и Немирович—Данченко, а этуалька выбрала «босяка» Максима Горького.
— Женщина вамп, тоже мне, — неизвестно на что обиделась княгиня. — И ведь застрелился именно тринадцатого числа… А ещё говорят, что руки на груди покойного были сложены. Глаза закрыты и на них лежали пятачки…
— Золотые? — отвлёкся от козочки её супруг.
— Медные. Вы кушайте, сударь, и не вмешивайтесь в дамские разговоры, — мигом поставила, вернее — усадила его на место жена.
— И окно в сад распахнуто, — поддержала её Борецкая. — В прошлом году была в этой каннской гостинице «Ройяль—Отель», где Савву нашли мёртвым. И чуть ли ни в том самом номере, — округлила глаза.
— Ольга Дмитриевна, осмелюсь доложить, что версия самоубийства выгодна и французам — не придётся заводить дело и расследовать преступление, и российским следователям. Неизвестно куда потянутся ниточки этого громкого убийства.
— Наконец, друг мой, вы произнесли хоть что–то разумное, — поощрительно улыбнулась ему супруга. — Неожиданно ставшая вдовой Зинаида Григорьевна, долго объясняла каннской полиции, что видела выпрыгнувшего в окно мужчину, а рядом с остывающим телом нашла никелированный браунинг, который никогда у мужа не видела.
— Может, она и подсуетилась насчёт супруга? — выдвинул версию князь Извольский, введя в транс дамский контингент.
— А ей–то зачем? — через довольно продолжительное время произнесла баронесса.