Держава (том третий)
Шрифт:
«Завтра все газеты напишут о погроме, заостряя внимание на разграблении еврейских квартир и торговых помещений, забыв написать, с чего это началось… Про разодранные государственные флаги и царские портреты, разумеется, будет полный молчок. Этого репортёры большинства газет не видели. Кроме тех, кто в «Киевлянине» работает. И как стреляли в солдат — тоже не напишут. Главное, что в результате пострадали евреи… Погромщики, разумеется, как этот извозчик, всегда найдутся, но для большинства народа — это битва за Россию. Народ не верит уже чинушам и бюрократам от власти. Не верит правительству, а верит себе и государю.
Днём 19
Максим Акимович накупил газет, которые стали регулярно выходить и обличать власти. Радовала сердце лишь газета «Киевлянин».
Лёжа на мягком диване в купе вагона, он внимательно читал статью из этой газеты: «Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула — падает на головы тех безумцев, которые вызвали взрыв и так бездумно оскорбили народные святыни…» — Мы с Антипом были свидетелями этих надругательств. Написано на основе реальных фактов, продолжил чтение: «Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но он увидел, что вы предаёте поруганию символы его любви и веры. И ненависть против оскорбителей — разразилась в мести евреям, коих он счёл вашими соучастниками». — Да не соучастниками, а руководителями», — мысленно поправил автора Максим Акимович.
Добирались долго, и домой попали лишь 22 октября.
— Папа', — обнял его Аким. — Вечером прибудет и Глеб. Дал телеграмму с какой–то станции. Мама' не отходит от Ольги, — радуясь встрече, тараторил сын. — Со дня на день появится ещё один Максим Акимович, — разлил по сердцу старшего Рубанова медоточивый бальзам, замазавший прошлые трудности и неприятности.
«Жизнь, несмотря ни на что — прекрасна», — подумал он.
Вечером, на рычащем авто, в сопровождении гнавшихся за ним собак, поехали на вокзал.
Поезд задержался, а когда прибыл, они не узнали вышедшего из вагона, заросшего бородой мужчину в дублёном полушубке, с кинжалом на поясе и ружьём на плече.
— Медвежатник, поди, — шептались проходящие мимо пассажиры, с интересом поглядывая на охотника. — Вон, какой вид важный.
— А мне–то зачем дублёнка? — смеялся дома Аким, принимая от брата подарок.
— Как зачем? — поразился тот. — На «мерене» своём всю зиму гонять будешь, и хоть бы хны… Даже насморк не прицепится.
К Ольге «медвежатника» поздороваться не допустили.
Сидя за столом, чинно вели беседу — люди–то взрослые.
Мать, с замирающим от счастья сердцем, любовалась сыновьями, торопя в душе время, чтоб скорее полюбоваться и внуком.
Максим Акимович рассказал, как восприняли Манифест в Киеве.
— А у нас ликующие толпы морем затопили Петербург — проехать совершенно невозможно было. По Невскому в несколько рядов катили пролётки. Разодетые дамы и господа с красными бантами кричали «ура» и «свобода».
— Им–то чего не хватает? Дамам этим расфуфыренным? — вспылил Максим Акимович.
— Тише, тише, папа, — успокаивала его жена.
— Да что — тише? — нагляделся на этих дурр-р в Киеве. Эмансипе… С рыданиями бросались друг дружке в объятья… Истерички!..
— Папа', ты стал женоненавистником, — определил душевное
— Только мальчик! — на корню отмёл вредные предположения Рубанов–старший. — Лизка, наверное, тоже красный бант нацепила? — свирепо выкатил глаза глава семейства, рассмешив домочадцев.
— Лизавета Георгиевна ноне важная птица, — успокаивающе погладила руку супруга. — В каком–то Совете заседает.
— Где-е?
— В Совете рабочих депутатов, — загоготал Аким. — Рабочая, тоже мне…
— Кряква! Пороть её надо было в детстве. А некоторые несознательные элементы, как таких называл в Киеве гласный Ратнер, утверждают, что девочка может родиться… Ну–ка, Аполлон, наполни бокал.
— Рюмку, — подсказала супруга. — И то наполовину.
— Ну и друзья у тебя стали, папа', как в отставку вышел, — немного обидевшись на «несознательных элементов», подтрунил над отцом старший сын. — А руководят Петербургом сейчас не царь–батюшка с Треповым и Витте, а-а, как его, Хрусталёв—Носарь, Парвус и Троцкий, — вновь загоготал Аким.
— Как Троцкий? — вылил на штаны те самые полрюмки, что позволила супруга.
— Да не Владимир Иоанникиевич — однофамилец его, — успокоил отца Аким.
— У–у–ф! — сам налил в бокал и выпил, чтоб отпустило нервы, приличную порцию коньяка. — Я уж грешным делом подумал — что он товарищем Ратнера стал… А этим Носарям место в самых дальних районах Сибири. Пусть там с медведями советуются, как революцию делать…
— Дмитрий Фёдорович намеревается их ещё дальше отправить… Олег Кусков недавно звонил, так у них в Москве вообще чёрт те что творится. Лупят друг друга почём зря… На следующий день после Манифеста, какой–то мастеровой долбанул ломом по.., — глянул на мать и вошедшую с каким–то блюдом мадам Камиллу, — …голове, не башке.., ветеринара–социалиста Баумана. Потом и газеты об этом взахлёб писали. Позавчера устроили грандиозные похороны. Кусков постеснялся сообщить, что даже от 3-го драгунского Его королевского Высочества наследного принца Датского полка выделили эскадрон для салютоционной стрельбы на кладбище, — хохотнул он, глянув на брата.
— Сынок, ты же об убитом человеке рассказываешь, — недовольно глянула на него мать.
— Люди гибли в Маньчжурии, а здесь дохнут бунтовщики, — потряс своим цинизмом женщин. — Я бы того мастерового орденом наградил… Жаль будет, если на каторгу отправят. Стотысячная толпа горланила «Марсельезу».
— Французы, тоже мне, — попытался вновь наполнить бокал Максим Акимович, но бдительная супруга, отобрав его, оставила лишь малюсенькую рюмочку.
— … Помянув еврейчика, — вызывающе глянул на женщин Аким, — в темноте уже вернувшиеся с кладбища дружинники стали палить из револьверов возле манежа, где отдыхали казаки.
— Казачки, думаю, не дураки тоже чего–нибудь отметить, — критично оглядел наполненную рюмку Рубанов–старший. — Эмансипе! — обозвал супругу, опрокинув в себя коньяк.
— Ясное дело. Выбежав, открыли ответный огонь. Все, кто шли с поминок — рассеялись… Почти все. Шесть человек влились в компанию Баумана, а ещё сотня стонала от ран.
— Аким! Ты же об убитых и раненых людях говоришь, — на этот раз не возмутилась, а ужаснулась Ирина Аркадьевна.
— Унутренние враги это, фельдфебель бы сказал, а не люди.