Дерзкие. Будешь моей

Пелевина Катерина

Едва он пытается встать, как я оглушительно приземляю его к бетонному покрытию одним ударом правой ноги и вдавливаю коленом в пол его тело.

Сжимаю кулак. Смотрю на него.

«Он так никогда не заживет… Рука – не сердце».

– Это тебя бьёт моя женщина, – наношу удар в лицо, от которого кровь брызжет в разные стороны. Вся моя свадебная белоснежная рубашка теперь покрыта алыми каплями. Как же, сука, символично. Этот брак – одна сплошная река крови! Вся моя жизнь теперь эта река.

– Это бьёт мой сын, – второй прямо в челюсть, выбивая её и глядя на то, как зубы пробивают мягкие ткани.

– А это бью я, –

встаю и со всему размаху пинаю ногой в морду. Не хочу даже смотреть, что я с ним делаю. Ибо один хрен ничего не увижу. Дальше творится что-то невообразимое. Голова, шея, рёбра – в эти мгновения мне уже всё равно. Мечтаю быть дробилкой. Я не знаю, что со мной происходит, когда я один – сплошное возмездие. Перед глазами как на перемотке видится вся моя жизнь. Все плохие моменты. Все смерти. Если у меня отнимут Катю или нашего ребёнка…Я умру. Что бы было, если бы не успел? Если бы Игоря там не оказалось? Если бы этот кусок дерьма увёз её под хирургический нож. Миша пытается остановить меня, но я не могу. Мужики, прикованные рядом, если их можно так назвать, начинают верещать и умолять, чтобы их отпустили. Что они всё поняли и этого больше не повторится. А я не слушаю это. В моей голове словно белый шум. Даже хрипы и захлёбывания Паши ничего для меня не значат, пока на телефоне не раздается знакомый рингтон. Это Кир звонит. Я точно знаю, что он. Только на нём такой звонок. Вытираю свою рожу, отшатываюсь от обоссавшегося окровавленного выблядка, стряхиваю руку, которая, кажется, по локоть замарана, и поднимаю трубку, выходя на улицу. Весь горю. Весь в крови, словно купался в ней. Наверное, увидь меня сейчас та бабка из деревни, померла бы прямо здесь вместе со своим крестиком в руках.

– Решил проверить как ты, – говорит Кир, а я пытаюсь поджечь сигарету. Руки трясутся и не могу. Пока ко мне не подходит один из охранников и сам мне не подкуривает.

– Благодарю, – киваю ему. – Как Сатана. – отвечаю уже Киру.

– Я предполагал. Успел?

– Успел, братка. Тебе спасибо.

– Я всегда на чеку. Крёстный же, – смеётся он в ответ. – Дон Корлеоне, ёпту.

– Сука, бля, Кир…Ты бы меня щас видел, ты бы нихуя так не шутил…

– Успокаивайся давай… Бери себя в руки. Ещё столько всего…

– Знаю. Спасибо, что позвонил.

– Давай.

Присаживаюсь на турникет и смотрю в небо. Кажется, идёт снег. И ветра совсем нет. Так тихо. Слышу только скулёж тех охранников и больше ничего.

– Глеб Александрович, – зовёт меня Миха. – Он отключился. Чё с ним?

– Пробить лёд, притопить и подальше, поглубже. С мешком на башке и кирпичами, Миш…Чтобы рыбы потом пожрали, – отвечаю улыбчиво.

Миша кивает, а я рычу в пустоту, снова его окрикивая.

– Пристрелю сначала. Хватит с него. А тех…Снимите на видео. Припугните как следует и вывезите на пустырь. Оставь им две пары обуви, пусть сами друг друга завалят.

А я больше чем уверен, что так и будет. Ибо не люди это, а черти.

– Меня сначала на какую-нибудь хату и шмотки мне надо новые. Я к своей в таком виде не сунусь, – наказываю одному из своих, и тот следует к машине.

Я же…

Беру пистолет, совершенно равнодушно с виду, приставляю дуло ко лбу вырубленного Паши. Смотрю на него с ненавистью и нажимаю на курок.

– Сладких снов.

Внутри агония, снаружи – лёд. Никто никогда не увидит на моём лице сомнений, если речь касается

семьи. Я не мог позволить ему жить. Покуда где-то рядом с моими детьми и женой есть такой человек, я потеряю покой. И знаю, что потом…Когда умру я встречусь со всеми теми, чьи души забрал, но… Я готов брать на себя эту ответственность. Готов и буду её брать, потому как по-другому просто не могу.

Приезжаю в одну из каких-то блат хат, захожу через чёрный ход, чтобы никого не шокировать в таком виде. Моюсь, переодеваюсь, смотрю в зеркало. Зависаю. Рука в хлам, рожа…Рожа просто как непроницаемая маска. Я помню, как был другим. Я это помню. Глаза были живыми. Я порой улавливаю те вайбы, но только рядом с Катюхой. Всё остальное время я словно монумент. Что со мной стало за какие-то жалкие четыре года…

Я – отражение своего отца. Это пугает меня больше всего. Потому как я не хочу им быть. Я не хочу однажды проснуться и понять, что мои дети ненавидят меня. Что моя женщина меня боится. Что я довожу её до слёз каждый божий день и уже ничего при этом не чувствую.

Закрываю глаза, думая о матери. О Кате. Об Анне. О всех женщинах, которых так или иначе успел разочаровать.

Тяжёлый груз на душе мешает, но мне нужно ехать к ней. Мне нужно думать в первую очередь о ней и своём ребенке.

Поэтому собирая всю боль в кулак, я еду в тот самый дом, способный залечивать раны.

Время на часах уже три. Я знаю, что скорее всего, она спит. Ведь за весь день она столько пережила. И я всё ещё не перестаю удивляться насколько она у меня сильная. Характерная. Бойкая.

Как она защищает всё, что любит. Собой. Ценой своей жизни.

Не знаю, где на свете происходит это распределение душ. И не знаю, чем заслужил такой подарок судьбы, но… Я хочу сберечь это, насколько получится. Сделать своих сыновей достойными людьми. Сделать их любимыми, настоящими, справедливыми, как их мать. Честными и сильными. Это то, что я обязан им дать.

Однако, думая о том, сколько всего впереди, я боюсь оступиться. Отец, Сокол…Домбровские. Все они, так или иначе, должны получить по заслугам. Это – моё предназначение, чтобы обезопасить всех, кого люблю.

Ещё около десяти минут стою перед домом и боюсь заходить туда. Но всё же крадусь на цыпочках, чтобы не разбудить. Катя же…Ждёт меня на кухне, сидя за столом в одиночестве.

– Малыш…Как так? – спрашиваю, нахмурившись. – Ты должна давно быть в постели.

– Я не могла заснуть снова. Мне приснился кошмар, – отвечает она, подходя ко мне, и закидывает руки на мои плечи. Я же обнимаю за тонкую талию и зарываюсь носом в её волосы. Глажу её голову. Не могу отпустить.

– Какой кошмар…?

– Будто ты не вернулся…Будто ты просто исчез… – плачет она, на что я растерянно смотрю ей в глаза.

– Но это ведь только сон. Я здесь. Вот он я. Успокойся, моя. Чего плакать-то? – спрашиваю, осознавая, что впервые в жизни меня не беспокоят её слёзы. Я просто стираю их с её щек, но при этом не испытываю к ним отвращения. Скорее, просто эмпатию. И это так странно…Самое странное, что могло со мной быть.

– Не уезжай больше, Глеб, – она прижимается ближе, а я обхватываю её под попу и поднимаю на руки, унося в сторону нашей спальни. Просто молча несу, пока она целует моё лицо. Мы больше ничего друг другу не говорим. Я кладу её на кровать и притягиваю к себе спиной. Дышу ей в затылок, а трогать боюсь.