Дерзкий рейд
Шрифт:
А здесь перед ним были пустынные степи Средней Азии. Однако езда в седле на верблюде оказалась намного труднее, чем он предполагал. Качало так, словно он выехал в море на маленькой шлюпке, когда сильный ветер гнал большие волны. К концу дня Брисли еле держался в седле. Он мысленно проклинал и Россию, и этот поход, и своих руководителей, отправивших его, как уверял военный атташе, «в легкую прогулку по Каспийскому морю».
Единственным утешением было то, что отряд держал путь на юг, вернее, на юго-восток. Бернард снова вынул миниатюрный компас, ногтем сдвинул замок. Крошечная стрелка попрыгала, как поплавок, и успокоилась. «Да, направление не
Раскачиваясь в седле в такт шагам верблюда, Бернард закрыл глаза и, представив перед собой карту, пытался хотя бы приблизительно определить расстояние между Ашхабадом и Мангышлаком. Отряд, конечно, идет не на Ашхабад, в том он был уверен. Но вот куда именно, Бернард пока не знал, только делал предположения. Спросить же у Малыхина считал невозможным и даже опасным. Он только-только начал устанавливать контакт, играя роль все знающего, облеченного доверием чекиста из Москвы. Путь на юго-восток — это путь на Ашхабад, а возьми чуть восточнее — на Хиву. О том, что в Ашхабаде пала власть красных, и командир, и комиссар, конечно, знают. Выходит, что отряд держит направление на Хиву. Хотят пройти по пескам и через Хиву по караванным тропам добраться до ташкентского оазиса. А если не так? Если задумали просто углубиться подальше в степь, чтобы обойти передовые разъезды Дутова и Толстова… Так тоже может быть. Все может быть!
Бернард открыл глаза и не спеша оглядел колонну. «Пока нам по пути, — подумал он, — идем вместе. А чуть партийный азиат вздумает изменить направление, куда-то свернуть, будем тогда травить колодцы. Задержим вас, канальи, до подхода посланцев генерала Маллесона!»
Небольшой пакет с сильным ядом, который по его заданию барон фон Краузе раздобыл в аптеке форта, Бернард держал на самом дне своей вещевой сумки.
4
Матвеев проснулся рано. Солнце еще не взошло, и стояла светлая предрассветная пора, когда все живое — птицы, таракашки и зверьки — после ночи готовилось встречать начало дня. Где-то в стороне прокричала тихим голосом пичуга, за деревьями глуховато проржала лошадь, и снова воцарилась тишина. Потом застучал топор: кашевары уже поднялись и разбивали сухие толстые ветки саксаула, которые еще с вечера собрали в лощине.
Матвеев сел, стряхнул с рукава и фуражки песчинки. «Песок вроде бы и сыпучий, а спать на нем жестко, как на незастланных полатях, — подумал он. — Хладеет быстро. С вечера теплый, даже горяч был, а к утру совсем остыл. Земля иное дело, трава росная к утру, а земля не хладеет, на ней спать приятнее».
Рядом лежали бойцы. Спали прямо на песке, положив под себя кто шинель, кто попону. Возле ствола саксаула, под которым спал Матвеев, притаилась маленькая ящерица с белой грудкой. Подняла остренькую мордочку и черными бусинками глаз уставилась на красноармейца, полная удивления и любопытства.
— Ну, чего глаза таращишь, тварь, не видела людей? — Матвеев протянул ладонь, чтобы потрогать, погладить ее. — Будем знакомы!
От человеческого голоса ящерица вдруг мелко задрожала, и грудка из белой стала становиться синей.
— Ишь пугливая какая! — Матвеев говорил ласково. — Не бойсь, не тронем.
Но та дрожала всем телом и вдруг стала уходить в песок, словно погружаться в воду. Не успел Матвеев понять, в чем дело, как ее и след простыл, словно утонула.
— Вот диковина! — удивился красноармеец.
Он встал, подошел к тому месту, где еще недавно сидела ящерица. Ковырнул палкой. Под песком ее не было.
— Чудной край!
Матвеев осмотрелся. Сквозь саксауловые заросли просматривалось далеко. Возле костра хлопотал кашевар. Вот к нему подошел Чокан, взял в руки кусок саксаула и трахнул по стволу дерева. Толстая ветка, над которой мучился кашевар, пытаясь поперек разрубить топором, разлетелась на куски. Потом Чокан взял другую корягу и снова трахнул. Она тоже разлетелась, как трухлятина.
Матвеев протянул руку и ладонью погладил искривленный ствол саксаула, который был похож на бурую толстую змею, застывшую в причудливом танце. Постучал костяшками пальцев. Твердое, плотное дерево. «Топором не возьмешь, а стукнешь о ствол, разлетается, — подумал он. — Плотное, да хрупкое. Чудно! У нас дуб так это дуб — царь-дерево, настоящий кремень, с какой стороны ни подступи. Как ни бросай, не разлетится».
Матвеев направился к колодцу, где лежала рядом громадная выдолбленная колода, наполненная водой. Около нее, раздевшись до пояса, стоял взводный Круглов. Он черпал ладонью воду и умывался, плеская себе на грудь и спину. Матвеев стащил через голову гимнастерку и шагнул к колоде.
— С добрым утречком!
— Здравствуй! — Круглов плеснул себе на спину воду. — Фу, прямо ледяная… За ночь нахладилась! Приятно!
— Смыть пылюку никогда не мешает.
— Ты что так рано встал?
— Прогуляться немного хочу, ноги поразмять. Сидишь в седле весь день, ходить хочется. — Матвеев повесил гимнастерку на сук саксаула. — Места тут диковинные!
Но умыться Матвееву не пришлось. К долбленой колоде подбежал Токтогул, широколицый туркмен, с узкими, навыкате глазами и маленьким приплюснутым носом, похожий на китайца, тощий и высокий. Тихий и незаметный, он всегда услужливо улыбался, готовый поделиться и куском лепешки, и кружкой чаю, а сегодня словно его подменили. Токтогул зло сверкнул глазами и сжал маленькие, но крепкие, как саксаул, коричневые кулаки.
— Так не нада!.. Вода!.. Понимай твоя, тут вода!
— Ты не дури, — вступился Круглов. — Умываться солдату положено, а красноармейцу тем паче. Он чистым должен быть!
— Каракум вода мало, понимай надо! — не унимался Токтогул. — Вода пить надо, вода чай надо. Конь давай, верблюд давай, баран давай…
— Вот человек, воды жалко! — сказал Матвеев, покачав головой.
— Совсем не жалко! Пей много. А так бросай не надо… Вода, понимай твоя, олтун будет…. По-русски, выходит, золото. Золото, понимай?
— Хороший ты человек, Токтогул, но скажу тебе одно: вода это вода, жидкость пустая, а до золота ей далеко.
— Ничего твоя не понимай! — В голосе Токтогула звучало осуждение. — Олтун много — золота много, а вода нет — помирай будет… Каракум без вода помирай! Человек помирай, верблюд помирай!
— Ладно, не разводи речи, слушать скучно.
Матвеев наклонился над долбленкой, зачерпнул ладонями, отпил чуть, а потом протер лицо, шею.
— Каракумы или Маракулы, как их ни называй, нам все едино. Суворовские солдаты через Альпы прошли, а мы степи одолеем запросто! Но коль по вашему закону воды жалко на умывание, то, шут с тобой, не буду ее трогать. Перетерпится!