Дети Агамемнона. Часть I. Наследие царей
Шрифт:
— Месть, микенец — это дар свыше. Именно она возвращает нас к жизни и придает сил, когда случается беда. Она наполняет нас волей в миг отчаяния, заставляет подняться после постыдного поражения. И нет дурного в том, что ты жестоко отплатил убийцам своих людей. Где-то в мире станет безопаснее, а многие пираты раз десять подумают, прежде чем нападать на микенские корабли… Ведь они узнают, какое возмездие может их ожидать.
Хотя слова Пилада и казались ободряющими, но его потемневшее лицо выдавало истинные чувства, вызванные тяжелыми воспоминаниями.
— Сожалей о случившемся, Орест, но не терзайся без толку. Ты человек, а потому имеешь право гневаться и ненавидеть. Не отрицай своих чувств, а лучше прими их. Безвинно убитые моряки заслуживали мести, какой бы жестокой она ни была… Я предпочитаю думать именно так. И тебе советую.
Орест молча смотрел на товарища, гадая, какую тайну хранил этот человек в глубине души? Пилад явно говорил со знанием дела, будто сам прошел через подобное испытание. Но царевич понимал, что спрашивать бессмысленно — ответа все равно не последует.
Усилием воли он отвлекся и перевел взгляд на мертвые тела моряков «Мелеагра». Ряды трупов прикрыли тканью, чтобы защитить от солнечных лучей и лишний раз не тревожить команду. Но зрелище все равно было крайне угнетающим.
— Надо будет похоронить их с почестями. Если сегодня не достигнем земли, вечером проведем погребальный обряд на море, — тихо сказал царевич. Пилад согласно кивнул.
Они стояли, не обмолвившись более ни единым словом, пока легкое дуновение воздуха не заставило отвлечься от мыслей. Стоящий на носу корабля Дексий воскликнул:
— Ветер! Ветер крепчает!..
И правда, то был желанный морской ветер. Пилад не ошибся в своих предсказаниях: паруса микенских кораблей с громким хлопаньем натянулись, поймав долгожданный подарок Зефира.
Всю ночь на одном из маленьких островков горели костры и звучали заунывные песни. Микены прощались с павшими по древнему обычаю, который существовал с появления первых людей на земле.
* * *
Орест приложил ладони к глазам, борясь с головной болью и накатившей усталостью. Несколько раз зажмурился, выдохнул, убрал руки — стало легче, но ненадолго. Солнце бешено светило, словно выжигая все воспоминания о горестной ночи.
В небе парила большая птица. Орел? Да нет, откуда ему здесь взяться. Однако и не чайка — уж слишком большой была тень в безоблачной синеве. Все-таки орел… Такую же птицу он увидел в день отъезда из Микен. Казалось, что с тех пор прошла вечность.
Перед Орестом расстилалась морская гладь, но царевич ощущал себя так, словно вокруг бушевало пламя, а у него не было даже кувшина с водой, чтобы загасить огонь. Мир вокруг то становился четким, то исчезал за дрожащим маревом. Хотелось покончить с этой пляской… Царевич не раз собирался встать и отдать своей команде приказ выдвигаться, но по какой-то причине не мог этого сделать.
Вчерашний разговор с Пиладом облегчил душу. Но это было вчера, а сегодня осознание содеянного накатило с чудовищной силой. Хотя микенец сидел без движения, внутри него все кричало, ворочалось, кипело, будто в жерле вулкана, который вот-вот извергнется в небо пламенем и черной сажей.
Кто бы мог подумать, что он окажется мерзавцем, жестоким убийцей? Орест всегда считал себя миролюбивым человеком — не трусом, но и не жаждущим кровопролития в иных целях, кроме самозащиты. То, что недавно случилось, самозащитой можно было назвать лишь в начале, но никак не в конце.
Он изменился. Или всегда был таким, не осознавая этого?
Орест вспомнил рассуждения своей матери о человеческой природе. Клитемнестра сама не являлась воплощением добродетели, однако во многом была права. Человек — воистину жестокое создание: дай ему возможность причинить боль, и он ею воспользуется. Зверь рождается зверем, он не виновен в собственной природе, наличии у него острых клыков и когтей. Человек же становится чудовищем по вине других людей и оружия, но оправданием это служить не может. Сын Агамемнона не пытался себя защитить — напротив, раскаяние и злость разрывали его сердце на части.
Зверь — это только зверь. Человека создают люди вокруг.
А кто создает таких, как он сам?..
Таких агамемнонов, атреев, орестов… Людей, что с радостью отправят в загробный мир десятки и сотни себе подобных, найдя для этого предлог.
Боги всемогущие, вчерашнее было чем угодно, но только не правосудием. Неужели и он когда-нибудь привыкнет к подобному? Молодой царевич себя ненавидел и боялся. Сегодня алчный, кровожадный монстр в его душе дремал… но сам Орест горел изнутри. Или снаружи тоже? Он потрогал лоб, но ничего не ощутил. Рука была сухой и как будто не принадлежала телу.
Орел улетел, небо и море казались совершенно пустыми. Когда никакой жизни нет — не страшно… Страшно, когда жизнь обрывается у тебя на глазах. Когда ты сам ее обрываешь.
Орест растянулся на камнях, не чувствуя их жара. Перед глазами все плыло. Ему хотелось, чтобы пылающее солнце, этот небесный огонь, сожгло его тело без остатка, очистив душу. И он горел, горел заживо. Такова была его расплата за содеянное.
Над ним склонилась чья-то тень. Кто-то звал его по имени. Голос казался знакомым. Дексий?.. Нет, похоже на Пилада. Да, это был его учитель. Снова он, как и вчера. Однако лица царевич не разбирал, все было мутным и странно далеким.
— Ого, ты весь пылаешь, — в голосе звучало непонятное чувство. Пилад обычно говорил равнодушно или с насмешкой. Теперь же Орест готов был поклясться, что уловил в привычных интонациях сочувствие и даже тревогу. — Давай-ка перенесем тебя в тень.
— Нам… Пора отплывать… Я при… кажу.
— Думай, что говоришь! — сильные руки приподняли микенца, словно тот был ребенком. — У тебя лихорадка. Если о чем и надо распорядиться, так это о длительной стоянке. Нам только лишиться предводителя не хватало…