Дети большого дома

Кочар Рачия Кочарович

XXVIII

А город в это время спал беспокойным сном.

Седьмой день оккупации, как и все предыдущие, показался жителям целой вечностью.

— Не спишь, Шура? — спросила мать, садясь в постели. — А я думала — заснула.

— Нет, мама, не сплю. Чего тебе?

— Не верится мне, Шура, хоть и своими глазами видела, а не верится, что приходил Коля. Видела его, обнимала, на руках еще осталось тепло его поцелуев, а все не верится! Словно во сне было; а сон такой хороший, что я сразу стала счастливой.

Боюсь, что не повторится он больше… Ну, скажи, Шура: неужели не во сне это было?

Девушка подняла голову, откинулась на подушку. Комната тонула в полутьме. Фитиль лампы без стекла был прикручен почти до конца; лампа не светила, но и не гасла. Шура испытывала такую же тревогу, но старалась ободрить мать.

— Слишком ты себя мучишь, мама, нельзя же так, честное слово!

— Нельзя? А я уж не знаю, что можно и чего нельзя.

— Нельзя так мучиться и переживать!

— Э, Шура, ты и сама знаешь, что такими словами… Да разве можно не думать?!

— Ты слишком уж боишься, мама. Не знаю, чего ты так сильно боишься.

— Очень многого, Шурочка. Разве мало страшного? Боюсь за жизнь папы и Коли, за тебя и Мишу, за всех.

— Боязнью ничего не спасешь, пойми!

— И это знаю.

— Раз знаешь, будь немного мужественней!

— Да как же это сделать?

— Держись крепче.

— А чем же я слаба, Шура?

Дочь промолчала. На этот вопрос трудно было ответить. В самом деле, чем же слаба ее мать?

— Я не слаба, Шурочка, — заговорила снова мать. — Завтра же я могу взять дубину и ударом по голове угробить любого из них. Но поможет ли это делу? Я не трусиха, а только не знаю, что мне делать. В глазах у меня темнеет, бреду во мгле и сама на себя сержусь, что не могу различить дорогу. И странные чувства рождаются в сердце. Вот, например, я гордилась твоей красотой, а теперь мне бы хотелось, чтобы ты была некрасивой, очень некрасивой. Подумай только: мать желает своему ребенку уродства! Это ведь ужасно, Шура!

— Приляг, мама, приляг!

— Все равно не смогу заснуть. Сердце каждую минуту ждет не то большой радости, не то большой беды. Будто обыкновенной жизни больше не будет, а будут только большие радости или большие несчастья.

Мать и дочь замолчали. Слабый Свет лампы все более тускнел.

Мать иголкой растрепала фитилек, потом встряхнула лампу, желая проверить, остался ли в ней керосин.

— Гаснет, — сказала она. — Подолью немного керосину.

— Я налью, — встала с постели Шура.

Лампа стала светить ярче. Шура обошла окна, плотнее завешивая их тряпьем, чтобы даже слабый свет не пробивался наружу. Мать смотрела на дочку, на ее ладную фигурку, красивые плечи, тонкий стан, пышные волосы, прелестное личико, — и не радость, а чувство страха наполняло ее материнское сердце.

— И зачем только ты такой красивой уродилась, Шурочка, зачем? — спросила она печально.

— Ну, брось, мама, честное слово, хватит!

Перед тем как лечь в постель, Шура подошла к дверям, прислушалась.

— Ты думаешь, он снова придет? — спросила мать.

Ясно

было, что она имела в виду сына.

Шура молча кивнула.

— Сегодня встретила старого Олеся Бабенко. «Не отчаивайтесь, говорит, Вера Тарасовна, Россия никогда не была побеждена и теперь не будет побеждена. Не теряйте надежды». Я-то верю и надежды не теряю. А вот когда это будет, кто спасется, а кто пропадет — этого не знаю. А это не пустяк, Шура.

Мальчик заплакал во сне, попросил воды. Сестра поднесла ему чашку, он напился и снова заснул.

Мать наклонилась, поцеловала кудряшки ребенка.

— А ты почему не засыпаешь, Шура?

— И мне не спится. Ты верно заметила: человек всегда ждет или большой радости, или большого несчастья. Ждешь каждую минуту, каждую секунду, и нет этому конца…

— Такое, наверно, со всеми творится…

С улицы доносился вой собак. Они выли долго, протяжно.

— Мама, и до войны собаки так выли? Я что-то не помню.

— И я не помню.

— Интересно, чувствуют ли они что-нибудь?

— Наверно, чувствуют. Им же не приходилось видеть так много жестоких людей, которые стреляют в них, убивают. Не приходилось видеть и бомбежку. С той поры как разбомбили станцию и стали чаще налетать по ночам, собаки воют больше.

— Ну, давай спать, мама, довольно! Даже собак жалеть приходится — так сильно они напуганы.

— Спи, Шурочка, сколько ни говори, не наговоришься, спи!

Но сон все не шел. Ночное безмолвие давило еще сильнее от сознания одиночества и беспомощности. Натянув одеяло на голову, Шура думала о брате и его товарищах. Почему они не пришли? Для чего же тогда нужны были им все те сведения, если они не собирались прийти? Неужели не придут? Неужели это и есть война? Фашисты спокойно сидят в русском городе, а наших все нет. И нет ни боев, ни сражений, только приходят по ночам разведчики и вновь исчезают.

Она вспомнила изменившееся, возмужавшее лицо брата, его улыбку, движения, казавшиеся Шуре новыми. Даже голос его звучал по-другому. Вспомнились товарищи Коли — молодой грузин с таким пристальным взглядом и тот смуглый молчаливый армянин, что так смущался под взором Шуры. После первого посещения разведчиков пошел всего третий день, а Шура стала совсем другой. Правда, и сейчас приходят в голову тяжелые мысли, но они не угнетают так, как раньше. Кажется, будто Коля и его товарищи близко, совсем близко, и если здесь что-нибудь случится, они сейчас же явятся на помощь.

Загремели выстрелы. Мать и дочь вскочили с постели. С минуту они молча прислушивались.

— Что бы это могло быть? Одевайся, одевайся поскорей, но из дому не выходи. Как ты думаешь, что это, Шура?

— Не знаю, ничего не знаю, мама! — прошептала Шура, торопливо натягивая платье.

— Неужели наши? Ведь слышно совсем близко, на соседних улицах. Но как они могли сразу войти в город? Может быть, потушить свет, Шура?

— Пусть горит, только приверни фитилек.

Стрельба становилась все сильней. Вдали и совсем рядом раздавались взрывы, крики людей.