Дети большого дома

Кочар Рачия Кочарович

Вовча освобождена. Фашистов прогнали за Северный Донец. Рана ее, говорят, не опасна. Шура смотрела на девушку, ухаживающую за ней, на брата, на его товарища, который улыбнулся ей словно старый знакомый.

— Если б послушались меня, не были б ранены. Помните, мы стреляли по фашистам, заскочившим к вам во двор? А вы на крыльце стояли, за столб держались. Я немножко грубо крикнул вам, чтоб домой шли. Помните?

У Шуры зарделось лицо.

— Так это были вы?

— Ну да, я, — подтвердил боец.

— Когда вы крикнули,

голос мне показался знакомым, но вспомнить я не смогла. Спасибо вам. А звать вас как?

— Ираклий Микаберидзе, — ответил за него Коля.

— Спасибо! — повторила Шура.

— Говорим мы с Шурой ночью, — рассказывала Вера Тарасовна, — будет что-то — либо радость большая, либо беда. Чуяло мое сердце! Но не знала я, что вместе они придут. И кто мог подумать, что Шура…

Шура виновато взглянула на мать.

— Ну, беда не велика, мама, а ведь радость-то какая большая у нас!

И она снова счастливо улыбнулась, окинув взглядом собравшихся.

XXIX

Штаб дивизии и политотдел прибыли в Вовчу, когда полк Дементьева уже освободил город и комбинированным артиллерийским огнем теснил противника, пытавшегося перейти в контратаку со стороны Северного Донца.

Немецкие самолеты начали бомбить артиллерийские позиции и улицы города, но исход боя был уже предрешен. День прошел в орудийной перестрелке. Снаряды разрывались в предместьях города, известных под названием «Мельницы» и «Заводы», а иногда попадали и на центральные улицы. K вечеру огонь с обеих сторон прекратился. По ту сторону березовой рощи, с берегов Северного Донца, взвивались к небу слепящие белые ракеты, освещая высокие холмы на противоположном берегу реки.

Северный Донец стал линией фронта: оборонительный рубеж советских войск проходил по его восточному берегу.

К вечеру в Вовчу прибыл командир дивизии, генерал Яснополянский. Вместе с майором Дементьевым он обошел передний край обороны. Было приказано укрепиться на этом берегу Донца, отрыть окопы и блиндажи, построить землянки и до рассвета замаскировать их так, чтобы нигде не осталось и следов свеженарытой земли.

Ночью подтянулись все остальные подразделения дивизии и тыловые хозяйства. Линия фронта отодвинулась от города Вовча на семь — девять километров.

Уже второй день радиотехники дивизионного клуба показывали жителям новые кинокартины, фотографы предлагали проходившим по улицам бойцам сфотографироваться, чтоб послать карточку родным. Заводились знакомства, которым суждено было оставаться светлым воспоминанием долгие-долгие годы. Из домов доносились звуки фортепиано и веселый смех девушек, по улицам шумно носились дети. Грохот орудий, доносившийся со стороны Донца, не мог заглушить этих звуков. Жизнь и смерть спорили друг с другом, и каждая из них стремилась утвердить свою власть.

На третьи сутки в полночь Тигран вернулся

из батальона в штаб полка, который разместился в последних домах Харьковской улицы. Вся его одежда была вымазана липкой глинистой грязью, лицо обросло бородой, глаза воспалились от холода и бессонницы. Встретив лейтенанта Иваниди, он устало пожал ему руку и по-армянски спросил:

— Лейтенант, где бы завалиться спать часика на два-три?

Иваниди, который при встречах с Аршакяном забывал о военной субординации, и на этот раз дружески обнял старшего политрука, радуясь, что видит его целым и невредимым, и огорчаясь, что Тигран так измучен.

— Идем, хорошее место есть. И в очень хорошей семье. Там старик один — имеет массу старых книг. Это место прямо для тебя!

Тигран безразлично последовал за ним.

Стояла тихая ночь. Небо отсвечивало подобно ледяному куполу.

— Здесь! — Иваниди остановился перед какими-то воротами и постучал.

Немного погодя послышался хруст снега. Шли отворять.

— Кто там? — спросил старческий голос.

— Это я, Олесь Григорьевич, лейтенант Иваниди.

— А, это вы, дорогой! — откликнулся старик, распахивая ворота.

Тигран понял, что жизнерадостный грек в один-два дня сумел стать здесь своим человеком.

— Олесь Григорьевич, хочу попросить вас устроить на ночь старшего политрука. Вы с ним друг друга поймете. Он тоже любитель книг и, вроде вас, массу историй знает. Не возражаете, Олесь Григорьевич?

— С удовольствием, с величайшим удовольствием! Я и сам устал от одиночества. Пожалуйте, прошу.

В комнате горела лампа; молодая женщина и старуха стоя ждали гостя.

— Простите, что нарушил ваш покой, — смущенно проговорил Тигран.

— Господи, что вы, какой там покой! — ответила старуха и, обратив внимание на вид Тиграна, прибавила: — Где вы так измазались? Видно, оттуда приехали… Раздевайтесь, раздевайтесь, сейчас почистим. Надежда, помоги человеку раздеться!

Молодая женщина подошла к Тиграну, но он вежливо ее отстранил:

— Спасибо, я сам.

— Может, молочка подогреть? Вы, наверно, замерзли, — предложила молодая женщина.

— Что ты спрашиваешь, подогрей — и все! — вмешался старик.

Тигран снял портупею, шинель, сапоги.

Старуха принесла ему войлочные туфли, меховой полушубок.

— Вот, оденьте, а одежду вашу почистим. Вы откуда будете, издалека?

Тигран отвечал, что он из Армении.

— Издалека, — сочувственно произнесла старуха. — Да вы сядьте! Откиньтесь на спинку дивана, не стесняйтесь, будьте как дома.

Облокотившись о диванную подушку, Тигран оглядел скромную и просторную, но чисто убранную комнату, высокого беловолосого старика с традиционными украинскими усами, его жену, такую приветливую и отзывчивую. Затекшие ноги согрелись в удобных войлочных туфлях, разбитое тело так и клонилось на диван.