Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Если это, конечно, тематический музей.
Вот на что Она собирается поменять сбежавшего мальчика!
Раскаленный стержень из мозга аккуратно извлекли. О, да, теперь Ей понадобятся все его силы. И вся его преданность.
(Конечно! И для него больше не существует трещин и язв на прекрасном лице.)
Все силы и вся преданность от того, кто заслужил приз!
Открывшиеся было ранки быстро заживлялись. И та самая тайная (почерпнутая Лже-Дмитрием за время отсутствия?) темная, неуемная сила начала затоплять его.
(главное, чтоб музей догадок Рафаэля оказался тематическим)
И если понадобится, чтоб последний удар кувалды прозвучал, как мощный разрушающий (саморазрушающий?)
Кровотечение из носа прекратилось. Лже-Дмитрий был готов. Теперь он был чист. Невидимый канат начал закручивать пространство.
Последние крупицы сияния слабыми искорками застряли в хрупких крылышках бабочки. Кувалда находилась всего в нескольких сантиметрах от Михиной ладони. Но там, с другой стороны тоннеля, фигуру Лже-Дмитрия начала затоплять какая-то чудовищная, будто проступившая изнутри него чернота.
— Где же ты, Икс? — угасал голос Джонсона. И Миха-Лимонад увидел, как остатки сияния, словно серебристая пыльца, которую смывала с крылышек неумолимая сила, тонкими змейками заструились внутрь тоннеля.
Бабочка на Михиной ладони начала чернеть.
Где-то очень далеко от этого места, в ледяном мраке реки, захлебывающегося Джонсона держали, крепко держали за ноги, пытаясь утащить на дно. Но все же он совершил еще один отчаянный рывок к поверхности. Его губы почти достигли натянутой пленки воды, чтобы прорвать ее, глотнуть воздуха, сделать такой необходимый, спасительный, милосердный вздох.
И тогда в шевелящейся холодной тьме словно что-то неуловимо изменилось, и совсем рядом со своим ухом, а может, где-то глубоко внутри Джонсон услышал голос:
— Подожди... Надо еще чуть-чуть потерпеть.
«Икс? — неверяще, но в то же время с неожиданной робкой надеждой позвал он. — Икс, это ты?!»
В горле захрипело. Даже одного единственного пузырька воздуха не вышло из скривленного рта. Тихая радость так и застряла в спазмах этого хрипа.
Джонсон широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. Его мгновение закончилось.
Лже-Дмитрий сделал свой выпад, и он тоже оказался последним. Мозг словно взорвали, и это уже напоминало не забитый металлический стержень, а скорее, авиационный фугас. Обильное кровотечение хлынуло сразу из обеих ноздрей и устремилось внутрь завихряющегося столба.
Кувалда, наливаясь чернотой и багрянцем, медленно покачнулась и, словно нехотя, поползла по тоннелю, издавая стон давно не смазанных колес товарного поезда. От этого тяжелого раздирающего механического звука лопнула барабанная перепонка и из уха Лже-Дмитрия стекала тоненькая струйка крови. Но Лже-Дмитрий теперь видел только кувалду. И звал, и жаждал. Он стал частью этого места и испытывал теперь тот же жадный голод. Он видел багряные всполохи на головке приближающегося молота, а потом, как на отбойнике, в огненных прожилках проступили очертания собачьей морды. Вот оно что... Зверь ожил и был теперь везде. И если у Лже-Дмитрия не хватит сил, молот сам закончит дело, завершит свой разящий удар. Зверь впитает сам себя.
Гримаса то ли муки, то ли радости скривила лицо Лже-Дмитрия: силки детских фантазий сброшены. Собака освободится и, — ничто ее не остановит, — прыгнет. И Она получит своего сбежавшего мальчика.
«Смотри! Смотри же, наивный Крысолов! — хотел было ликующе вскричать Лже-Дмитрий. — Вот как все на самом деле... Верность, дружба, мужество, настоящая и единственная любовь, восторги и обещания — все это существует
Лже-Дмитрий расхохотался.
Вот так онаполучит своего сбежавшего мальчика.
Лже-Дмитрий ничего не мог с собой поделать — в горле его булькал кровавый хохот.
А потом он это увидел.
Огонек...
Это появилось откуда-то из-за развалин дома. Лже-Дмитрий увидел вспорхнувший огонек внезапно, и раскатистый булькающий хохот застрял у него в горле. В темно-лиловой густоте притихшего неба, словно презрев все таящееся здесь хищное бешенство, летел одинокий огонек. Он был совсем крохотным, но в сравнении с ним меркла даже небесная синева сферы, где Лже-Дмитрий когда-то сошел с ума. Такого пронзительного, беззащитного и отважного полета Лже-Дмитрию никогда прежде видеть не доводилось. В этой поразительной беспечности был вызов всем смыслам, что привели его сюда; все основания и оправдания самого этого места покачнулись перед смутным, ускользающим оправданием чего-то другого, щемящее-радостного, свежего, как утренний глоток веселой родниковой воды, но навеки утерянного. И вслед за огоньком, а может, вместе с ним летела одинокая мелодия, бесконечно печальная и бесконечно радостная: то ли друг Валенька
(друг Валенька?)
наигрывал на скрипке, сопровождая этот завораживающий полет, то ли кто-то тихонечко насвистывал, а может, негромко играл на флейте.
Огонек достиг их, качнулся и спикировал на ладонь Михи-Лимонада. Это была бабочка. Ни один мускул не дрогнул на Михином лице, лишь, возможно, чуть прореагировали хрусталики глаз, словно их обдало ветерком.
Появившаяся новая бабочка также переливалась синевой, но когда крылышки схлопывались, сияние редело, и Миха увидел, что это была простая желтая бабочка, капустница или лимонница, — он опять не вспомнил, как они их называли, — и она несла на крылышках капельку солнца.
Михины веки задрожали, приподнялся краешек рта, словно он собирался что-то сказать.
«Бабочка-капустница все знает. И ты вспомнишь. Если... тебе суждено», — прозвучал у него в голове голос соломенного деда.
Конечно, капустница!
И он должен вспомнить то, что знает... бабочка-капустница. То, что было известно и ему. Что?
Новая бабочка
(капустница!)
забила крылышками сильнее, будто решила передать частицу себя второй бабочке; словно пытаясь ее пробудить, она отдавала ей часть своего сияния. И та пошевелилась, в черноте ее тельца заплясали веселые искорки. Миха глядел на это как зачарованный. Шоколадница попыталась расправить крылышки и слабо покачнулась, осела на один бок. Забила крылом, вроде выравниваясь. Послышался еле уловимый вздох, похожий на стон. Крылышки наконец расправились, искорки взметнулись легким сиянием. Еще один вздох:
— Ну что? Этот алкоголик наконец явился? — услышал Миха-Лимонад.
— Да, Джонсон, похоже, что так, — тихо отозвался Миха, не сводя взгляда с новой бабочки.
— По-моему, — Бабочка-шоколадница явно оживала, хотя Миха знал, что теперь это совсем ненадолго, — я даже различаю характерный запашок...
И тут они услышали голос, наполненный веселостью такой чистоты, что оба тут же замолчали. Словно то, о чем они говорили, — алкоголизм Икса, — было лишь шершавым панцирем, таким же, как и это место. И вот теперь этот панцирь раскололся, развалился на части, а внутри него плескалась лишь солнечная радость.