Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Потому что... где-то там, очень глубоко, в том единственном месте, которое все еще принадлежало ему, впервые за много лет родилась необычайная легкость. Лже-Дмитрия больше не было. Он ушел. Весь, без остатка! И как после жалящих укусов ос, когда вместе с ядом организм избавляется от шлаков, унес все, что предшествовало его появлению. Унес долгие, почти бесконечные пугливо-бессмысленные годы с их фальсифицированными жалкими радостями, которые твердели вокруг антиквара и директора засохшим панцирем, пока не раскололи сознание.
Все это исчезло. Он был... пуст... Как в первый день. Как чистый лист бумаги. И в этой необычайной легкости словно капелька солнца упала в потаенный источник, засверкало, запульсировало что-то живое и радостное, похожее на синеву в крылышках бабочек.
— Я свободен? — губы слабо пошевелились, сердце отчаянно делало свои последние удары.
Дмитрий Олегович обернулся. Бабочек больше не было. Как и Крысолова из сказки. Он больше не смог их различить. Зато ему открылось кое-что другое. В круге света он увидел четырех мальчишек, которые держались за руки. Упрямо и дерзко, с самоубийственной отвагой, потому что только так и можно было, только подобное позволяло их лицам в этом темном месте светиться счастьем.
— Я свободен, — изумился Дмитрий Олегович, и слабые старческие губы растянулись в улыбке.
Ему удалось спастись, сбежать в последний момент. Нет, еще нет. Он посмотрел на мальчишек. Он должен кое-что... сделать.
Он узнал его сразу, хотя дом и был разрушен, а вокруг была черная пустыня... Его зрение прояснилось. В переливах света ему открылось, что дом совершенно цел, и вокруг него синевой блеснуло полуденное море. Это было как островок посреди темной пустыни, чистый, но не эфемерный оазис, и продолжалось лишь миг. Но этого мига Дмитрию Олеговичу хватило. Он понял, что должен сделать. Дмитрий Олегович узнал его сразу — дом с картины Айвазовского.
От Мамы Мии также не укрылось, что вокруг дома на мгновение показалось море и развалин больше не было. Этот их круг опасен. Очень опасен.
Ноготь на безымянном пальце Мамы Мии все продолжал расти, пока не сделался твердым и острым, как лезвие бритвы. Собака подобострастно смотрела на старуху, хотя в холке превышала ту ростом и одним ударом чудовищной лапы могла запросто снести ей голову.
Потом животное начало стелиться по сухой земле, громадный хвост заходил ходуном. Мама Мия склонилась к собачьей морде, тщедушной рукой обняла за шею. В глазах собаки светилась покорность, смешанная с немым обожанием.
— Шамхат! — ласково и все так же растягивая гласные, прошептала мама Мия. — Я выполняю свое обещание.
Движение старухи оказалось быстрым и точным. Ноготь как скальпель хирурга вошел в собачье горло и вскрыл его. Кровь брызнула, словно из пережатого и лопнувшего шланга. Мощное сердце чудовища выплюнуло целый кровавый поток. Часть брызг попала на лицо Мамы Мии, остальное устремилось в сухую землю. Собака взвыла. Вой тут же сменился жалобным скулежом.
Мама Мия повернулась к тому, кто не справился, лишил их приза.
— Твоими глазами, — прошипела она.
Тот еле дышал. Он сейчас умрет. Но это «сейчас» можно несколько растянуть. Совсем немного, чуть-чуть.
Агония животного продолжалась недолго. И все это время собака скулила и мотала головой, не понимая, что происходит. Потом упала на передние лапы, попыталась подняться и тяжело задышала. Из раны в горле, еще одной чудовищной пасти, которой ее наградила Мама Мия, воздух выходил с хриплым свистом.
Миха-Лимонад в оцепенении смотрел на эту дикую картину. Только что ему показалось, что в надломленных собачьих лапах вновь промелькнули колесные диски.
И в этот момент Миха вздрогнул. Прямо на ухо ему словно прошептали. И он смог отчетливо различить каждое слово. — Миха, у тебя будет всего один удар. Найди уязвимое место.
Икс?
Икс снова пытается ему что-то сообщить? Что-то, чего он никак не может понять? В последний раз, простой и удачливый, как три рубля, Икс протягивает свою роскошно-щедрую руку помощи?
Шамхат продолжает биться о землю. И вот ее кровь, смешанная с сухой пылью, заструилась тонкими потоками, все более светлея, и Миха увидел, что эта пыль, как облако, обволакивает агонизирующее животное. В облаке вдруг проступил контур, очень похожий на обводы автомобиля, потом на миг блеснула радиаторная решетка...
Все было закончено очень быстро.
Поток иссяк. Но развеивавшееся облако не открыло труп несчастного животного. На его месте красовалось кое-что другое. Он ВЕРНУЛСЯ. Блеклые дымы все еще стелились по тусклым, словно пока не совсем реальным поверхностям автомобиля. И... То ли был перепутан масштаб, и машина оказалась несколько крупнее, больше, то ли...
Миха крепче сжал в руке кувалду. Все решится сейчас.
(Это очень просто. И очень сложно.)
— Я танцевать хочу!
Дмитрий Олегович услышал шипение совсем рядом с собой. А старуха действительно двигается очень быстро. Он попытался сделать шаг назад, и это ему удалось. Старуха, беззубо ухмыльнувшись, слизнула собачью кровь со своей щеки. Дмитрий Олегович не стал думать о том, что ее язык показался ему необычайно, неправдоподобно длинным и... раздвоенным. Лишь сделал еще шаг назад. Мама Мия танцующей походкой, изображая немыслимые па, закружилась вокруг него, и вдруг прижалась к нему вплотную. А потом заглянула в глаза.
«Еще несколько ударов, — подумал Дмитрий Олегович. — Мое сердце должно выдержать еще несколько ударов».
Бабочки с его ладони исчезли. Или свет, сияние крылышек, померк настолько, что Миха был не в состоянии их различить.
Миха-Лимонад это видел.
Мама Мия ухватила Дмитрия Олеговича за талию, вытянув в сторону левую руку. Его тяжелое дыхание трансформировалось в стон боли, потому что старуха, полоумно хохоча, беспощадно развернула своего невольного партнера, потом еще раз... Она начала вальсировать с ним.