Дети
Шрифт:
– Аполлона выпустили из тюрьмы, – говорит Инга, словно пытаясь удивить себя и всю семью.
– Мы видели его и говорили с ним, – добавляет Руфь.
– Что вы говорите! – удивлен дед.
– Да, он освобожден, дед. Просто открыли перед ним дверь камеры и выпустили.
– Говорил я вам, что не все так плохо, – говорит дед.
– И что он теперь будет делать? – спрашивает Гейнц.
– Приказали ему покинуть Германию в течение месяца.
– И куда он поедет?
– Он получил визу в Южную Америку, и очень доволен. Там неплохо певцам его жанра.
Фрида пересекает комнату в столовую. В руках у нее
– Ш-ш=ш! – выговаривает ему дед.
– Вы уже слышали? – говорит Фердинанд. – Наш друг, Шпац из Нюрнберга, тоже стал нацистом.
– Предупреждала я тебя: перестань говорить глупости, – говорит ему Руфь.
– Это не глупости, а правда. Везде огромные объявления о скором выходе в свет иллюстрированного альбома стихов...
– Какого альбома? – недовольно перебивает его дед.
– Альбома стихов поэта Бено и художника Вольдемара Шпаца о колоссальном шествии нацистов в Нюрнберг! – почти декламирует Фердинанд.
– Но Шпац нарисовал портрет нашего отца, – поднимает голову Эдит, и в голосе ее испуганные нотки. – Портрет отца написан рукой нациста!
– Снять портрет со стены! Вернуть его Шпацу! – говорят кудрявые девицы в один голос.
– Но это единственный портрет отца, который у нас есть, – с отчаянием в голосе говорит Эдит.
– Мы не можем оставить у нас портрет, подписанный именем нациста.
– Вы сильно преувеличиваете, – вмешивается Франц, – все, что касается нацистов, сильно вами преувеличено. Хотя они ненавидят евреев, но их нельзя сбрасывать со счетов. Даже доктор Вольф говорит, что...
– Мы не хотим знать, что говорит доктор Вольф, и что говоришь ты. Еще будешь рассказывать нам, как твой доктор, о великой эпохе Германии...
– Точно! Именно так!
– Дети, перестаньте ссориться! Франц еще ребенок. Не спорьте.
– Минуту, дети, пожалуйста, минуту, – слышен голос дяди Альфреда, и все успокаиваются. Руки его спокойны, и спина покоится на спинке стула, – я спрашиваю вас, дети, когда молодой художник из Нюрнберга рисовал портрет вашего отца, он уже был нацистом?
– Альфред, что за вопросы ты задаешь детям. Они что, могли привести нациста в наш дом, в дом их отца?
Руки Эдит замерли на платье, голова Эсперанто у нее на коленях.
– Он был добрым и прямодушным парнем, дядя Альфред. Да, он очень любил нашего отца, очень.
– Если так, дети, если он не был нацистом во время написания портрета вашего отца, нечего возвращать ему сейчас картину. Нет, дети, вы не должны этого делать. Если вы ему ее вернете, он ее уничтожит, чтобы стереть свое прошлое, когда он не был нацистом, а человеком добрым и прямодушным, и любил вашего отца. Сейчас он, быть может, хочет отречься от этой любви, но человек, отрекающийся от своего прошлого, потерян навсегда. Нет, дети, нельзя такое делать человеку, который был вашим другом. Придет день, и у него раскроются глаза. Если он тогда почувствует себя отсеченным от своих прошлых произведений, будущего у него не будет. Недолго он будет слепым, дети, ибо судьба людей искусства – видеть. А он истинный художник. Это видно по портрету вашего отца. Его глубокая и чистая душа художника проглядывает оттуда. Вам надо хранить для него его творение, дети, чтобы в будущем душа его очистилась. Придет день, и он предстанет перед портретом вашего
– Дядя Альфред, – прерывает его Гейнц, – нам ли надо беспокоиться о предателях?
– Да, сын мой, да. В эти дни прямодушные люди должны быть праведниками.
– «Эти дни, эти дни». Альфред, чего столько говорить об «этих днях» – сердится дед, встает с кресла, чтобы угостить всех превосходными сигарами. Держит портсигар открытым. Все торопятся взять сигару, кроме дяди Альфреда, который никогда не курил.
В столовой звенит посуда, и готовятся к ужину. В доме принцессы, который стал клубом гитлеровской молодежи, орут громкоговорители и в этот вечер. Звуки песни рвутся с площади в закрытые окна:
Вздымайте знамена!Плечом к плечу под развернутым флагомУдарные роты идут спокойным, размеренным шагом!Шесть раз раздается кукованье в передней, и Эдит смотрит на свои ручные часы. «Если придет, сначала будет трудно, потом привыкнем. Все будет в порядке. Должно быть в порядке». И рука ее возвращается на шерстку Эсперанто.
Золотые тяжелые часы дяди Альфреда висят на золотой цепочке, тянущейся через его живот. Наследство от деда профессора.
– Шесть! – провозглашает дядя. Но по лицу его, глазам и устам видно, что он намеревался сказать что-то совсем другое.
– Ну и что? Шесть так шесть, – сердится дед на сына. – Почему надо об этом столько говорить?
– Еще немного, и должен прийти Филипп, – говорит Гейнц, и это вовсе никого не успокаивает.
И тут дед ищет спасения у Зераха, это стало его привычкой в последнее время обращаться взглядом к лицу Зераха, всегда успокаивающему в моменты нервного напряжения. Но, Боже правый! Зерах сегодня не тот Зерах. Он мигает, сидя напротив дяди Альфреда, который тоже усиленно мигает, и ощущение такое, что они подмигивают один другому, и этого дед не может вынести: двое мужчин моргают в комнате! А он ощущает необходимость в разговоре по делу, которое успокоит все лица и глаза. И он говорит Бумбе:
– Дорогой мой, принеси мне носовой платок. Не беги. Иди медленно, чтобы не сломать ногу на ступеньках, медленно-медленно, дорогой.
Но теперь подмигивают друг другу дед и Бумба, ибо и Бумба может говорить по делу.
– Сколько времени мне оставаться снаружи, дед?
– До ужина, дорогой. На ужин принеси мне платок.
– И что я за это получу?
– Пять марок, дорогой, целых пять марок.
Бумба соглашается, и уже стоит у дверей, но Гейнц зовет его – вернуться.
– Иди-ка сюда, Бумба. Что это у тебя подвешено к поясу?
На поясе Бумбы висит длинный кинжал в кожаных ножнах.
– Ты что, Бумба? – Гейнц берется за кинжал. Голос его сердит.
– Такие кинжалы сейчас у всех, так почему не может быть у меня?
– Ты не как все, Бумба.
– Почему?
– Нечего тебе подражать нацистским подросткам. Ты еврейский мальчик. Сейчас же сними этот кинжал, ты меня слышишь?
– Нет. Я не хочу. Кинжал такой прекрасный. Я хочу его. Что такого, если я еврей? Мне, что ли, запрещено носить его?
– Запрещено, и не реви. Есть у тебя более красивые развлечения.