Дети

Френкель Наоми

Посреди пустого трактира сидит один клиент, и перед ним рюмка с желтоватой жидкостью. Шнапс! Саул пьет шнапс!

– Саул, – кричит она, – Саул!

– Тренируется заранее, – посмеивается трактирщица за спиной девушки, столь решительно и гневно ворвавшейся в трактир, как врываются все женщины сюда, чтобы вытащить своих пьяных мужей из трактира.

– Так оно, – опускает голову Саул, встречая бормотанием потрясенную и рассерженную Иоанну, – теперь ты видишь... так оно.

– Саул, что ты пьешь?

– Шнапс.

– Шнапс?

– Шнапс это то, что согревает, – он слегка подвигает рюмку в ее сторону, как бы приглашая попробовать. Она опускается

бессильно на стул, напротив него.

– Не делай такое лицо.

– Саул, ты ведешь себя, как будто... –

Она так охрипла от ветра, что не может говорить. Он смотрит на нее с напряженным ожиданием: ну, скажи сейчас, в конце концов, – «Как будто ты уже не член Движения.» Он подтвердит это кивком головы, и все тут.

– Как будто что?

– Как будто твоя оппозиция совсем свела тебя с ума.

Саул делает глоток из рюмки, захлебывается, кашляет, сильно краснеет. Можно отчаяться от этой Иоанны! Хриплым от шнапса голосом говорит ей:

– Я совершил еще несколько грехов в последние дни, – он явно дразнит ее, и снова прикладывается к рюмке, делая больше глаза.

– И я тоже, – опускает она голову, разминает пальцы, говорит хриплым обрывистым голосом.

– Ты?! «Как ей приходит в голову сравнивать свои мелкие детские грешки с его серьезными, тяжкими грехами!» – Это не первый трактир, который я посещаю.

– И я тоже.

Можно действительно сойти с ума. Сидит перед ним с таким лицом, как будто она должна быть наказанной, а не он, и не ему, а ей следует уйти из Движения.

– Ты знала Эльзу? – вскрикивает он. – Ну, ту, которая жила с матерью в подвале.

– Конечно, знала.

– Я ее видел.

– Я тоже. – При виде его лица, охваченного гневом, она, в смущении, пытается исправить свои слова:

– Иногда и я видела Эльзу. – Она продолжает разминать пальцы и ерзает на стуле, с одного края до другого, как ерзала на сиденье велосипеда.

– Боже ты мой! – Саул зажимает рукой рот, чтобы не закричать. Что с ней делать сегодня! Ехать на велосипеде с ней невозможно. Говорить невозможно. Волосы взлохмачены, лицо вспухшее, уши горят, щеки пламенеют, нос красный, как у клоуна! Под глазами черные круги. Он уже не сердится на нее, но получает немалое удовольствие быть ее обвинителем, и видеть, как она смущена и пытается не смотреть в его строгие глаза. Нечего больше брать ее в расчет, эту Иоанну.

– Я не просто так назвал Эльзу. Ты видела ее так же, как любой может ее видеть. Я видел ее абсолютной голой, без никакой одежды, исполняющей в трактире танец живота. – Тут он теряет уверенность, начинает тоже мять пальцы. Он ведь не все рассказал Иоанне. Конечно же, нет. Она еще слишком наивна, чтобы все знать. После ее, так сказать, художественного выступления, он сидел с Эльзой за одним столом, правда, одетой, но, все же, достаточно обнаженной, и они выпили за их встречу. Ведь они не виделись с того дня, как она оставила подвал. Она была очень рада встрече, обнимала его, прижимала и все повторяла – «Ты стал настоящим мужчиной, мальчик». И он, конечно же, ощущал необходимость доказать ей, что он действительно мужчина. Теперь он смотрит в лицо Иоанны, посиневшее от холода, полное смущения и стыда, но и собственное состояние угрюмо отражается на его лице. Иоанна ничего этого не видит. Иоанна вообще не смотрит на него. Она думает о нем, опустив глаза: ах, как она завидует Саулу – один раз видел Эльзу, танцующей голой в трактире, и уже ему не дают покоя угрызения совести, и уже он в оппозиции и от отчаяния пьет шнапс. Считает себя великим грешником и обо

всем рассказывает ей, и нет у него от нее секретов. А она... видит себя голой на портрете Оттокара, где только прозрачная вуаль покрывает ее. И не важно, что это, по сути, другая женщина, только голова ее. Оттокар все время имел именно ее в виду, это она, и прикосновение к голой женщине на полотне, это, по сути, прикосновение к ней, Иоанне. И ощущение, что она может рассказать все Саулу, и будь что будет...

– Ты, – Иоанна широко раскрывает испуганные глаза, – ты только видел танцующей голую Эльзу, а я... а я... – голос ее пресекается. – А я дала изобразить себя на полотне голой, ну, как будто голой. Нет, не по-настоящему, – решает она быть правдивой до конца.

– Ты?! – наклоняет к ней голову Саул, словно ослышался. Не верит он ни одному ее слову. Она всегда сочиняет всякие байки. Не может быть, чтобы Иоанна, которая краснеет, когда только упоминают о таких вещах, и в беседах об этом в подразделении ни разу рта не раскрыла, хотя обычно его не закрывает, дала художнику изобразить ее голой. Нет! Это ее очередная байка.

– Не рассказывай мне байки. Ты сегодня ведешь себя очень странно.

– Ах! – вздыхает она, как бы говоря, если бы ты только был прав. Теперь ее еще более унижает, что Саул не верит ей, когда она раскрыла ему всю свою душу. – Это правда, Саул, сущая правда, ты же знаком со скульптором Оттокаром, который временами посещает наш дом?.. Он меня рисует... такой... Ну, такой, как я...

Теперь Саулу ясно, что она говорит правд. Он до того потрясен, что даже забыл об уходе из Движения, о коммунистической партии, о забастовке. Все забылось, осталась лишь ужасная правда, рассказанная ею.

В трактире тишина. Округлая трактирщица сиди в углу, за стойкой, и вяжет. Глаза ее перебегает от рослого не по годам подростка к маленькой девушке, сердясь на него и жалея ее.

– Я знаю, что должна оставить Движение, – говорит она испуганным голосом, – да, я должна его покинуть.

– Не ты! Не ты!

– Да! Я! Я!

– Не ты! Ни за что! Я оставляю Движение.

Теперь Саул почувствовал облегчение. Сказал то, что сказал, и нет пути назад. Он оставит Движение из-за своей тайны и тайны Иоанны, ибо грех на них обоих. Саул – рыцарь, Саул – герой, человек широкой души и понимания. Он смотрит с чувством превосходства на Иоанну, погрязшую в грехах.

– Оставим вместе? Ты полагаешь, Саул, что нам вместе надо оставить Движение? Но ты же ничего такого не сделал. Знал бы ты, что сделала я.

– И я.

– Нет. Ты – нет. Но, знаешь, хорошо оставить все. Все, но не Движение. С сегодняшнего дня мы решаем оставить все наши дела, ты – свои, я – свои. – Снова она опускает голову, ибо знает, что не оставит Оттокара. Будет продолжать жить во лжи, и совесть будет продолжать ее мучить, и будет ей плохо и горько всегда, но его она не оставит. Она уже хочет сказать об этом Саулу, немедленно, или хотя бы сегодня, хотя бы один день быть откровенной, но Саул ее опережает:

– Нет! Невозможно, я не смогу все оставить!

– Что? – вскрикивает Иоанна. – Эльзу? Не сможешь?

Трактирщица в углу теперь понимает, в чем дело. Все ясно: парень не может оставить какую-то Эльзу, а свою девушку оставляет.

Саул опорожняет рюмку одним глотком, и сильная тошнота душит ему горло.

– Да причем тут Эльза? – восклицает Саул после того, как преодолел тошноту. – Я оставлю Движение из-за такой…? Я оставляю его из-за моих политических взглядов.

– Но мы же... вообще не говорили о политике.