Детский дом и его обитатели
Шрифт:
– А что?
– Ну, уж нет.
– Так куда нам теперь?
– Не знаю. Вы же хотели уйти из отряда?
– Неа. Мы хотели, чтобы вы ушли, а вы не ушли. Почему?
– Хотя бы потому, что вы, мальчики, – это ещё не весь отряд. Большинство отряда – за меня.
Оппозиция в лице Бельчикова молчит, все озадаченно смотрят на него.
– Во дают. (Это Медянка.)
– Не, так не честно, – говорит Огурец. – Решайте уже что-нибудь. Чего тут сидеть? Я телевизор хочу смотреть в отрядной.
– А вот соберём после ужина собрание отряда и решим, что с вами делать. Мне лично в отряде буза не нужна. Вы говорите – пришёл другой воспитатель? Вот и отлично – создавайте другой отряд. Вас мало, берите наше старое помещение, то, где у нас сначала была отрядная.
– Там скучно… – ноет Медянка.
– Благоустройте его по своему вкусу и живите там. Ещё есть вопросы?
Они молчат, а я затылком вижу, как Людмила Семёновна на цыпочках покидает коридор. Ухожу и я.
Собрание было коротким – обсуждать долго очевидное было незачем.
– Есть устав отряда, который был принят большинством в своё время. Но теперь вы почему-то решили его не соблюдать. Объяснить толком – почему, не можете. Анархии у нас не будет, это точно. Так что выбирайте – или вы принимаете наш правопорядок, или…
– Что – или? – раздалось сразу несколько не сильно обрадованных мальчишечьих голосов.
– Или уходите из отряда. Голосуем предложение.
– А как голосовать будем.
– Прямо. Простым поднятием руки.
Но едва мы приступили к пересчёту голосов, как в отрядную, злобная, аки фурия, ворвалась Людмила Сергеевна.
– Что тут опять происходит? Всё митингуете?
Глаза её нервно метнулись по лицам детей, на меня не смотрит вовсе.
– А у нас революция, латиноамериканский вариант, – вальяжно поясняет Огурец. – Поорём и разойдёмся. Баррикад не будет.
– Да, точно, баррикад не будет.
– Баррикады – это русский вариант. А у нас оральный.
– Революционеры фиговые. Будут вам и баррикады с палатками. Спать пойдёте на Тараконовку.
Это из коридора подаёт голос кто-то из бывших. И они уже тут!
Положеньице! Конечно, с одной стороны, непедагогично позволять детям издеваться над директором, но, с другой – пусть тоже хлебнёт это каши. Иногда небесполезно попробовать собственную стряпню.
– Безобразие! – гневно заключает она и… уходит.
– Харэ, пацаны, короче, кто ещё не подписал визу на выезд? Надюха в своём репертуаре…
– А ты вааще иди в спецуху!
– А по оси абсцисс слабо?
Когда же «обмен любезностями» закончился, от имени саботажников слово взял Бельчиков.
– Чё, не нравится с нами работать?
– Или что нам не нравится? Что именно вы хотели узнать? – скорректировал Огурец слишком прямолинейную речь Бельчикова.
– Ну да. Хотелось бы знать, что вас не утраивает, – говорю просто.
– А всё.
– Как это?
– А может, мы не хотим, как в казарме! – снова вылез Беев. – Давай, говори, пацаны.
– Да, мы свободные личности!
– И чего это нас притесняют?
– Мы вам не нанимались!
– Заткнись, «личность»!
– Счас по личности и схлопочешь!
– Это ещё надо посмотреть, кто чего схлопочет!
Дискуссия явно утрачивает мирный характер и уже откровенно переходит в базар. Кира, дежурный командир, объявляет:
– Прения закрыты.
– Ага, уже все сопрели.
– Харэ! Сваливаем, – командует Бельчиков.
Решением собрания отряда исключили всех мальчишек-подписантов, кроме Игоря Жигалова и Олега (Ханурика). Теперь их, с единственным стопроцентно устойчивым Пучком, уже трое – хилый компонент мужского состава. Однако исключили мы их не навечно – в любой день каждый из них мог прийти на совет и попроситься обратно в отряд. Но – лишь присягнув уставу. И устав надо строго соблюдать всем.
Отныне анархисты – вне закона. Очередной раунд «борьбы за свободу и волю» закончился. Жизнь вошла в прежнее русло. Всё шло своим чередом в нашем, теперь уже подавляюще девичьем отряде. Прошла неделя, однако на совет с просьбой о возвращении никто не заявлялся. В первые дни внезапно разрешённая свобода очень и очень радовала мальчишек. Разве плохо – никто над душой не висит, так что уроки можно и не делать, в школу тоже можно не ходить, а в спальне – не убираться. Всё равно ведь не проверяют! Беги направо. Беги налево. Никто слова не скажет…
Однако вскоре бегать надоело. Да и погода испортилась окончательно. Установилось этакое невзрачное межсезонье – уже не осень, но и зимы ещё нет. Вот и сидели они день-деньской на диванах, дожидаясь очередной кормёжки. Возможно, и ещё чего-то ждали. Но чего? Едва ли знали сами…
Девчонки, те наоборот – вдруг сделались такие внимательные, заботливые. Девичий коллектив сплотился вокруг единого центра, как в минуту великой опасности. Они не оставляли меня одну ни при каких обстоятельствах. Каждую минуту кто-либо рядом. График, что ли, установили? Не знаю, но получалось это совершенно естественно. Они все как-то враз повзрослели душой после летних событий.
Во время самоподготовки я, делая вид, что что-то пишу в отрядном журнале, тайно поглядывала на их склонённые над книгами лохмокудрые головушки и предавалась запоздалым размышлизмам о превратностях воспитательской судьбы. Вот, казалось бы, мои любимчики мальчишки… Для этих сопливых пацанят сделано всё, и даже больше.
И что?
Предали, паршивцы. И рука не дрогнула подписать мой приговор!
А девчонки, которыми я и вполсилы не занималась, – считая их уже совсем взрослыми, живущими незнакомой мне, почти что марсианской жизнью, со своим уставом и мерилом чести, эти скороспелые отроковицы, заневестившиеся наверное, раньше, чем читать-писать толком научились, – теперь вот буквально спасали меня…