Детский дом и его обитатели
Шрифт:
Так или иначе, люди, обитавшие здесь, в этом доме, при всех своих странностях и особенностях, внушали мне глубокое уважение и вызывали искреннее сочувствие. И я панически боялась кого-либо здесь обидеть бестактностью, как-нибудь несправедливо задеть. Во всей этой сутолоке, когда даже не всегда есть время вежливо поздороваться и перекинуться парой-тройкой фраз – «как жизнь?», «как здоровье?» и «что новенького?», придерживаться святого правила («не навреди ближнему») было нелегко.
Конфликты между воспитателями часто вспыхивали из-за пустяка, может быть, от нервов, от усталости и недосыпу. Но жизнь шла, и надо было как-то сосуществовать, и воспитатели, забыв вчерашние раздоры, снова брались за общее дело. Однако были в нашей жизни штуки и пострашнее. К примеру, установка на конфликт. Глобальный, чтоб стенка на стенку… Ещё в сентябре я заметила, что Людмила Семёновна (первый раз мне показалось, что это случайно, ненароком) умышленно захваливает одних и принижает заслуги других. Ей почему-то (потом я поняла – почему) надо было обязательно противопоставить одну часть нашего коллектива другому. Принцип «разделяй и властвуй» здесь применялся издревле и работал весьма эффективно.
– Вот молодца! – захваливала она, к примеру, Матрону или Татьяну Степановну. – Всё у них в большом блеске – и никто не родил.
Воспитатели вежливо хихикали на эту двусмысленность, но «зуб» на этих отличниц, конечно, «имели».
Или:
– Ну… Это обычная история, – это про Нору. – Как всегда – одни проблемы…
Ко мне её отношение день ото дня было всё сложнее. На людях по-прежнему была мила и вежлива, предельно корректна. Однако в тиши кабинета, когда я приглашалась «на ковёр», конечно, звучали совсем другие речи, наши диалоги необратимо утрачивали дипломатический характер…
Но всё же я была далека от мысли, которую то и дело подпихивала ко мне поближе Татьяна Степановна, что «Людмилку пора послать к пензам»… Всё-таки она работала, вертелась и двигала жизнь нашего детдома в определённом направлении.
Истинная цель её стараний ещё долго для меня оставалась смутной. Тогда же мне просто казалось, что, дамочка, конечно, себе на уме, но и дело не забывает – голода и холода дети не знали, «крысы», конечно, иногда съедали ветчину или сервелат, но где же без «крыс» обходится?
Такова наша жизнь настоящая.
Главным для меня здесь были, конечно, дети. Сказать, что я их любила, было бы очень неточно. Уже с первых дней моего пребывания здесь мои воспитанники как бы вросли в меня, стали частью моей сути. Поздно вечером, скорее, ночью, возвращаясь домой, я думала лишь об одном: только бы до постели добраться – усталость становилась хронической. Но, придя домой и, убедившись, что мои дочки уже десятые сны видят, а под салфеткой на столе поджидает какой-нибудь хитрый трёхэтажный бутерброд плюс записка: «съешь меня немедленно!», я наскоро прибиралась, готовила на завтрак кашу, падала на постель и… сквозь дрёму начинала считать… до трёх, редко до четырёх… Столько часов ещё оставалось до подъёма.
С утра, едва разлепив сонные глаза, я уже в мыслях своих была там, со своими воспитанниками. Мои дочка, проснувшись, обычно говорили:
– Смотрите, кто пришёл!
– Да это наша мамища!
– Ну, как твои паразитики?
Я их кормила завтраком, оставляла инструкции и говорила торопливо:
– Ну, я помчалась!
«Помчалась» – было не просто моим самым обиходным словом, это было обозначением моего тогдашнего образа жизни. Но едва за мной захлопывалась дверь, я уже начинала смертно тосковать о тех сказочных временах, когда мы с дочками могли часами быть вместе, читать интересные книжки или могли поехать за город, хотя бы в Переделкино – «искать Акелу», или просто пойти в музей…
(Однажды в Третьяковке моя младшая дочь хотела погладить волка на картине «Марья-царевна и серый волк»… Скандал получился ещё круче, чем в зоопарке, когда она сунула руку с пирожным за решётку – покормить Акелу…)
… Ещё в сентябре я завела себе очень полезную привычку (по совету Надежды Ивановны): как бы ни устала, вечером вносить запись в дневник отряда – кратко о том, что было днём. Дети тоже могли читать этот дневник, особенно интересно было читать неделю, месяц спустя…
Многое уже забылось. Вспоминаются какие-то отдельные штрихи, детали, а день целиков уже просто невозможно воспроизвести в памяти. В общем, дневник воспитателя – ценнейшая вещь. А в моём положении он был просто необходим – и потому, что память моя далеко не ЭВМ, и потому, что не всегда мозг помнит то, что надо помнить.
Я замечала также, что плохое забывается быстрее, чем хорошее. Иногда читаю о какой-нибудь драме местного значения, а вспомнить не могу – что это такое было. А ведь переживала по-настоящему! Теперь же вроде совсем пустяк.
Быстрее всего забывались дурные эмоции…
И ещё. Поначалу я панически боялась, что никогда не смогу запомнить такое количество имён и фамилий – а ещё плюс школьники! И не могла поверить, как это получается у других. Однако страх этот прошёл уже в конце второй недели, знала не только своих, но и детей из других отрядов. Вообще имена плохо запоминаю. Посмотрю кино, и на следующий день не могу вспомнить ни одного имени… Кое-как ещё припомню имя главного героя, а вот как звали его жену… Вот почему я и боялась, что вдруг не смогу имена детей запомнить. А дневник перечитываю с большим интересом и сейчас. Даже самые печальные страницы. Иногда что-нибудь дописываю свеженькое…
Последняя запись:
«Случайно узнала, что Людмила Семёновна защитила диссертацию и сейчас работает в престижном лечебном учреждении главным врачом».
Это карьера.
(Перед партконференцией по телевизору показывали занятный сюжет: «Прорабы перестройки». Неужели и сейчас, в эпоху горбачёвской перестройки, время опять вызывает именно таких, как наша директриса. Возвышает и возводит в ранг «прорабов»?
Если это так, то терниев на нашем пути вряд ли поубавиться…)
.. Как-то, прочитав несколько страниц в моём дневнике, Татьяна Степановна долго меня разглядывала, а потом спросила:
– Неужели вы их такими видите?
Я удивилась.
Описывала то, что видела. И, мне казалось, все иные видят то же самое. Но оказалось, что можно смотреть на один и тот же предмет и видеть разное.
Так я узнала, что каждый видит свой мир.
О том, что существует аберрация зрения, я тогда ещё не задумывалась. Каждый человек видит мир своими собственными глазами, и ужас, если кто-то с извращёнными понятиями и представлениями вдруг начинает навязывать именно свою картину мира другим людям. Но должны же быть хоть какие-то объективные критерии? Ну, дети – это понятно, они ещё малоопытны. А взрослые?
Почему взрослые видят мир по-разному?
Я понимаю, могут быть разные цели, стили поведения. Но видение мира, концепция его устройства – я была уверена! – у большинства людей они вполне сопоставимы. И я не сомневалась, что существуют общие для всех критерии добра и зла. И если кто-то их не различает, то причиной тому нравственная «куриная слепота». Но оказалось, что и добро и зло разными хорошими людьми (не говоря уже о плохих) воспринимаются по-разному. Вот из каких глубин недомыслия мне пришлось тогда выбираться! Надо наконец усвоить, что «правд» может быть множество, «истин» – ещё больше, и даже этика – далеко не всеобщая наука. Сейчас, когда перечитываю детдомовский дневник, мне уже более понятен вопрос Татьяны Степановны.