Детский дом и его обитатели
Шрифт:
Особенно их бесила косметика… Но пройдёт ещё два-три года, и девочки отыграются по полной: наступит их пора – «всевластия». В эти счастливые и ужасные годы «парадом командовали», конечно, всесильные гормоны.
И с этим надо было считаться.
А пока:
– Фу… Опять аблезяны фары намазали! Ёййййй… – визжит Беев, заслуженно получая по шее от Кузи.
– А пусть Ленка не садится со мной с такой рожей!
– И точно – Марфа разноцветная! – кричат наперебой Медянка и Огурец, отбиваясь от соседства по столу с уже вполне заневестившимися девочками.
Женская половина отряда отнеслась к Надюхе вполне терпимо. Удивительная это была особа – всех на место поставила в одночасье, не помню случая, чтобы кто-то пытался её обидеть.
Не знаю, что было в дошкольном детдоме, но здесь она была вполне «в своей тарелке». Грусть ею всё же одолела – через два года, и по очень пикантному поводу.
Но до этого мы ещё доберёмся.
Бывший воспитатель Надюхи (его звали Макс, мужчина лет тридцати пяти, работавший в детском доме вместе со своей премилой женой, которая на десятом году брака случайно призналась под хорошее настроение, что всё это время успешно «водила за нос» собственного мужа, отлынивая от домашней уборки – под тем предлогом, что она «не видит мусор», по причине плохого зрения) потом приходил к нам, и не раз, уговаривая меня перейти к ним, в их новый интернат, на работу – когда от своих девочек он с удивлением узнал, что: они здесь вполне прижились и уже не рвутся к «своим».
«Лучших» детей Макс и его коллеги взяли с собой в новый, специально построенный по последнему слову техники, экспериментальный интернат, который бдительно опекал институт Психологии. Там были меньше группы, выше на 25 % зарплаты, хорошая материальная база, молодые и очень талантливые педагоги-энтузиасты, недавние выпускники пединститута. И, главное, у них была своя школа. Некоторые воспитатели работали там и учителями.
Одним словом, недосягаемая для многих работников этой сферы мечта, воплощённая в столь чудном месте в жизнь… Но через несколько лет закончился этот эксперимент весьма печально – на пике славы их стали вдруг грубо «давить», сначала пытаясь расформировать под предлогом капитального ремонта (а ведь новое почти здание было), потом, когда от переезда в другие интернаты как-то отбились, согласившись делать ремонт своими силами, «без отрыва от производства», интернат всё-таки прикрыли. На этот раз вот как: обвинили воспитателей (классический, всегда почти беспроигрышный вариант!) «в совращении воспитанников». Показания давали двое исключённых из интерната за систематическое воровство!
Общественность в таких случаях всегда брала сторону обвинения.
От своих воспитанников я уже знала, что совращение детей и жестокое обращение с ними – вообще-то не редкая практика в детских домах и интернатах, но никогда по жалобам детей эти заведения не закрывали, разве что могли перевести наиболее одиозного «воспитателя» на другое место работы, да и то – не всегда…
.. Но был всё же один человек в нашем детдоме, который глубоко, всеми фибрами своей души невзлюбил Надюху. Это Толик. Хотя на подобное чувство он не имел никакого «юридического» права – он ведь не был официальным членом нашего отряда.
Толик даже дразнилку сочинил про Надюху:
Самый толстый из армян – это Надя ЯкутянХотя Надюха, ясное дело, никогда армянкой не была, тем более – толстой. Это был явный навет Ко мне она относилась ровно – не задиралась, но и в друзья-приятели не навязывалась. В общем, пока помаленьку ладили, соблюдая доброжелательный нейтралитет. Конечно, она внесла некоторое смятение в мою воспитательскую душу, и дело было понятное. Если в основе моего отношения к остальным детям, всем без исключения, всё-таки была первичная жалость, а из неё уже вырастали все другие чувства, то здесь почты такого рода не было абсолютно никакой.
Надюха была просто неуязвима в этом отношении. Глядя на неё, нельзя было и мысли допустить о жалости. Ей можно было только завидовать, если что. Ситуация выглядела весьма критической – зацепиться моему сердоболию было абсолютно не за что. И это меня порядком, особенно первое время, напрягало.
.. Ханурик, мой нежно любимый дикарёнок, хотя теперь и не так дичился и даже весьма активно тянулся к девическому сообществу, также был вполне способен выкинуть какой-нибудь фокус, иногда просто дух захватывало от этих фортелей. В нём постоянно шла внутренняя напряжённая работа, и это было видно невооруженным глазом. Взгляд его становился в таком состоянии пронзающе пристальным, что-то он там, глубоко в себе, прикидывал, обмозговывал, сортировал по полочкам… И часто бывало – неожиданно поражал меня удивительно точными и меткими определениями характеров людей, глубоким пониманием сложной ситуации. Совершенно неожиданно он мне «открыл глаза» и на Людмилу Семёновну.
– Вы не думайте, она не такая уж и вреднюга, – сказал он, глядя, по своей обычной привычке, прямым пронзающим взглядом.
– С чего ты взял? – ошеломленно спросила я, только что вернувшись из кабинета директора после очередной выволочки за «плохое поведение» моих воспитанников.
Однако он понимал, что я лукавлю, не собираясь с ним обсуждать «тайны мадридского двора». И продолжил допрос:
– А вы знаете, что было в нашем дэдэ раньше, когда мы ещё в старом здании жили?
– Откуда мне знать?
– Нас кормили три раза в день одними варёными яйцами.
– Правда?
– Точно говорю.
– И что?
– А теперь жрём, что хотим пять раз в день. И жрали бы ещё больше. Если бы повара не крали.
– Так…
– Мы с Беем видели, как повариха Танька банку с ветчиной, здоровую такую, из крапивы вытаскивала. И в сумку. Мы хотели заявить в милицию, сбегали туда, потому что на ужин ветчину никому не дали, хотя она в меню была, а нам сказали, что крысы съели…
– И что помешало?
– А менты сказали, что это не наше дело.
– Так чем дело закончилось?
– А тем, что нас на остановке мент поймал, мы бычки собирали, и в ментовку.
– Правильно сделал.
– Ага, правильно. Только все собирают, и никому ничего, а нас обломали.
– И ты думаешь…
– А что тут думать, за вечтчину и отомстили. Потому что пол банки им пошло.
– А ты почём знаешь?
– А менты часто на кухню заходят, сам видел.
На это мне возразить было нечего, и я только плечами пожала – типа, надо же…
Что касается моего мнения о Людмиле Семёновне, то в ту пору оно было весьма неоднозначным. С одной стороны, я, конечно, понимала, как ей нелегко управляться с таким хозяйством – это надо уметь, причём, очень хорошо. Но в то же время что-то, не до конца понятное, бурно протестовало во мне, и это заставляло меня безоглядно лезть во всё новые и новые ловушки, а они, эти коварные ловушки, уже были расставлены, и весьма искусно, по всех поворотах нашего трудного пути. Нельзя сказать, что Людмила Семёновна была совсем уж нелюбима всеми воспитанниками детского дома.