Детство Александра Пушкина
Шрифт:
Поэтическое воображение ещё много раз вернёт поэта в маленькое подмосковное имение, проданное бабушкой в январе 1811 года своей родственнице Харитинии Ивановне Козловой. Захарово безраздельно принадлежало памяти его детства:
Мне видится моё селенье,Моё Захарово; оноС заборами в реке волнистой,С мостом и рощею тенистойЗерцалом вод отражено…Лишь через двадцать лет, в 1830 году, Александру Пушкину доведётся снова побывать здесь, побродить по парку и заветной берёзовой роще, проведать нянину дочь Марью Фёдоровну и, как в детстве, откушать у неё вкусной яичницы.
Тетрадка по «истории»
10 февраля 1811 года, в пятницу масленичной недели, заехала в гости к Марье Алексеевне её добрая приятельница и дальняя родственница Елизавета Петровна Янькова, невысокая миловидная дама лет сорока. Саша и Оля вместе с её дочками Анночкой и Клеопатрой учились бальным танцам у Иогеля и бывали иногда на уроках в доме Яньковых на Пречистенке.
Возвращаясь со старшей дочерью Грушенькой и супругом Дмитрием Александровичем с масленичного катания, Елизавета Петровна велела кучеру остановиться на Большой Молчановке у дома священника, где квартировали Пушкины. Она сошла с возка, опираясь на услужливо поданную руку возницы, приказала ему вернуться за нею через час и направилась к калитке, увидев, что сметливый Вася уже отпирает ей дверь.
Марья Алексеевна приняла приятельницу в библиотеке, где занималась расстановкой французских книг. Несколько дней назад Надежда Осиповна поменяла местами библиотеку и гостиную, книги были поставлены в шкафы наспех, и бабушка наводила порядок. Обе московские барыни, хоть и хорошо знали французский язык, беседовать предпочитали на русском.
– Что, матушка Лизавета Петровна, Ваши детки, супруг Ваш? Здоровы ли?
– Слава Богу, матушка Марья Алексевна, никто у нас не болеет. А Ваши внуки как? Что Надежда Осиповна? Всё безутешна?
– Внучата, благодаря Господу, в добром здравии, зять тоже. Поехали на катальные горки с утра, скоро вернуться должны. Наде моей легче стало, вот перестановку в доме затеяла, но печалится пока ещё. Дурно ей что – то сегодня, дома осталась. Да и то сказать, матушка, легко ли пережить такое горе: ведь двух малюток потеряли мы одного за другим, крестников моих. Перед Воздвиженьем Бог Сонечку прибрал, а сразу после Рождества Христова – Павлика. Малец – то слабеньким уродился, сразу боялись, что не жилец, а девочка уж большенькой была – годок и восемь месяцев. Зубки у неё трудно резались. И не чаяли мы, что от этого за три дня в лихорадке сгорит. Пришла беда, отворяй ворота! Дочь долго убивалась и теперь ещё больше к младшему внуку Лёвушке привязалась. А няня Ульяша, дворовая моя, уж как Сонечку любила и Павлушеньку! Всё плачет о них. После сороковин по мальцу, как вернулась с Надей и зятем из Донского монастыря, в коем крошечки наши схоронены, так слегла, пятый день не подымается. Жаль бабу. Овдовела рано, и детушек всех Господь прибрал.
– Ох, матушка Марья Алексевна, почитай, ни одну семью такое горе не обходит – ни бедную, ни богатую. Мы с мужем троих малюток лишились: Петруши, Лизоньки и Софьюшки.
– И я первенца своего схоронила да троих внучат.
– Всё в Божьей воле. Бог дал, Бог взял, Ему виднее. Малютки на Небесах за нас, грешных, молятся, – Елизавета Петровна перекрестилась. – Пошлёт Господь и вам утешение. Дурнота, говорите, у Надежды Осиповны? Не беременна ли снова?
– Похоже на то. Только в Петербург с зятем дочь всё равно собирается. Надобно Александра на учёбу определять. Думают в столичный иезуитский коллегиум устроить. Славится он преподавателями хорошими и строгой дисциплиной. Однако зять желает на месте разузнать, какие там порядки, чему и как учат. Иноверцы всё – таки пансион этот держат. Дело важное. Ох, и не знаю, матушка, что выйдёт из моего старшего внука: мальчик умён и охотник до книжек, но ленив, редко когда урок свой сдаст порядком. То его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернётся и расходится, что ничем не уймёшь. Из одной крайности в другую бросается, нет у него середины. Бог знает, чем это кончится, ежели он не переменится.
– Ваша правда, матушка Марья Алексевна, сама всё видела. Третьего дня на детском балу у Трубецких, Ивана Дмитрича и Катерины Александровны, перед танцами забавлял ваш Саша всех эпиграммами, а как музыка заиграла и полонез объявили, уселся в углу и ни с места. Кругом танцуют, а он сидит один, о чём – то думает. Сушков Николай Михалыч с детьми припоздал. Только они вошли, внук Ваш сорвался и полетел его Сонечку на вальс звать. Развеселился, глаза заблестели, с другими стал танцевать – с Софьюшкой Трубецкой, с Клеопатрой моей, с Анночкой Зеленской, а котильон снова с девочкой Сушковой.
– Соню Сушкову внук давно отличает. Стишки он годков с шести пишет, матушка Лизавета Петровна. Оттого задумчив ни с того ни с сего бывает, рассеян, вещи то в гостиной забудет, то в библиотеке, то ещё где. Сочинения свои, правда, прячет, только Оленьке показывает да иногда Василию Львовичу. Дядя с ним занимается. Недурные, говорит, стихи у внука выходят. Только баловство всё это, учёба куда важнее. А нынешний день, поглядите, тетрадку свою здесь оставил. – Марья Алексеевна вынула из стопки книг растрёпанную синюю тетрадь и раскрыла её. – Ну вот, опять стихи. По – французски больше. Так неаккуратно пишет: вымараны слова многие, над ними другие этажами надписаны, кляксы кругом, поля изрисованы. Не разберёшь толком. Как сочиняет, всё перья грызёт и обглодками пишет, что курица лапой… Да и не стану читать. Прошлый год гувернёр посмеялся над стихами внука, так он разобиделся, тетрадь в печку бросил и заплакал, – с этими словами она положила Сашину тетрадку обратно в стопку книг.
Со двора послышался звон колокольчиков и утих.
– Зять с внучатами с катания вернулись, – заключила Марья Алексеевна.
– Матушка, едва не забыла. Вот книга, о которой Вы просили давеча. – Елизавета Петровна вынула из сумки и положила на стол первый том «Истории Российской» Василия Никитича Татищева. – Пусть Ваш внук читает, сколько надобно. У меня ещё экземпляр труда прадеда моего есть.
– Премного благодарна. У нас другие тома имеются, а этот запропастился куда – то. Верно, дочь или зять кому отдали, а те не вернули. Теперь ищи ветра в поле.
В дверях, лёгок на помине, появился Саша, румяный после катания, вихрастый, в мятой рубашке. Увидев Елизавету Петровну, он смущённо поздоровался:
– Бонжур, мадам! – мальчик поклонился и поцеловал изящную ручку гостьи.
– Здравствуй, здравствуй, Саша. Вот взгляни, что я тебе привезла, – Елизавета Петровна указала на том «Истории Российской». – Не ленись, готовься старательней к вступительным испытаниям.
– О, мерси боку, мадам! – воскликнул благодарный мальчик, взял книгу и стал её листать, но потом, вспомнив, зачем пришёл, озабоченно спросил у Марьи Алексеевны:
– Бабушка, Вы не находили здесь моей тетрадки по… по истории, синей такой?
Марья Алексеевна, делая вид, будто не знает, о какой тетрадке идёт речь, нарочно пошарила по столу, взяла тетрадь со стихами и отдала Саше:
– Вот чья – то тетрадь. Может, твоя по истории?
– Она самая, по истории! – обрадовался Саша. – Спасибо, бабушка! Ну я пойду?
– Ступай, Господь с тобой.
– Оревуар, мадам, – попрощался Саша с Елизаветой Петровной.
Он резко повернулся к двери. Толстый том Татищева остался у него в руках, а синяя тетрадь выскользнула на пол, и один листок из неё отлетел к ногам Марьи Алексеевны.