Девочка из легенды
Шрифт:
— Какая песня?
— Спеть?
— Не надо!
Тогда Лида окончательно обиделась.
— Ну и пожалуйста! — крикнула она.
И, чтобы хоть чем-нибудь досадить Женьке, добавила злорадно:
— А сейчас ты ревела! У тебя глаза красные!
Она выбежала за калитку, хотя делать ей там совершенно было нечего. Она и так сегодня почти полдня проторчала у калитки, глядя, как в огромную свежевырытую траншею укладывают трубы.
Постояв немного у калитки, прислонясь спиной к раскаленному занозистому забору, Лида вернулась
— И тарахтят, и тарахтят под самыми окнами с утра. Всю улицу разворотили. К дому не подъедешь, не подойдешь. Вон Шлепкиным радио порвали. У нас радио нет — нам свет порвут. Твержу, твержу Женьке: иди покарауль, чтобы свет не порвали. Как об стенку! Ты Женьку не видела?
— Нет, — солгала Лида, хотя Женька и заслужила того, чтобы ее выдали.
— Тогда ты карауль.
«Вот еще!» — подумала Лида и вслух сказала:
— А мне некогда.
— Учат их, учат, — рассердилась Полина Ивановна, — прививают к труду, прививают, а толку-то никакого и нету!
Лида потихоньку улизнула от рассерженной Полины Ивановны к себе. Мать встретила ее словами:
— Ну что ты бродишь по дому, как привидение? Ходит, молчит, вздыхает.
— И вовсе не привидение! — возразила Лида. — Наоборот, я сейчас с тетей Полей поругалась.
— Новое дело! Из-за чего?
— Она мне велела виру караулить, а я не стала.
— Какую виру?
— На нашей улице трубы прокладывают. Соседям радио порвали, у нас радио нет — нам свет порвут. Если майну кричат, значит, кран вниз идет, а если виру, — значит, вверх. Значит, порвать могут.
— Ну и покараулила бы эту самую виру, — пожала плечами мать. — Все равно без дела слоняешься.
— Ну да! — возмутилась Лида. — Когда вира, так она сразу ругаться бежит. А зачем ругаться? Все равно порвут, потому что кран большой, а провода низко… А она говорит: «Пусть на нашей улице не прокладывают».
— А что же эту самую виру Женька не караулит?
— А Женьки нет, — загрустила Лида. — Сначала я ее за мусорным ящиком нашла, а теперь вот опять ее нету.
— Господи! — удивилась мать. — Почему же за мусорным ящиком?
В самом деле, почему за ящиком? И почему Женька ревела сегодня?..
Тетка приехала из Анисовки поздно: солнце уже ушло со двора и с крыши дома. Теперь его увидеть можно было, лишь забравшись куда-нибудь высоко — на школьный чердак, например.
Тетка вошла во двор, нагруженная узлами, корзинами и бидонами, и Женька с тоской подумала, что сейчас придется, наверно, тащить яблоки, помидоры и яйца к московскому поезду и предлагать все это пассажирам. Но тетка сказала:
— Тащи-ка, Женька, все это добро в погреб. Завтра с утра на базар пойдем: Уморилась, мочи нету. На телеге пришлось до дому добираться. Хоть бы одна машина прихватила. Все, как черти, мимо, мимо!
В погребе было сыро и холодно, но Женька не вылезала из него долго-долго. Она знала, что тетка сейчас снова начнет бранить ее за то, что она опять не отнесла сегодня в починку стенные часы. Тащить их в мастерскую Женьке совсем не хотелось: они были тяжелыми, а кроме того, в мастерской могли их, наконец-то, починить, и тогда бы они начали бить. А бой у них был протяжный и тоскливый, как колокол в церкви: «дон-дон!». Звон этот пугал Женьку. А тетка часы эти почему-то любила. «Ах, вы мои дорогие! Ах, вы мои золотые! — упрашивала она их, когда они останавливались. — Ну, давайте бейте же!»
— Женька! — раздался наверху теткин голос. — Женька! Ирод! И куда ты запропастилась?
Женька поудобнее уставила в ряд у стены корзины и бидоны и вылезла из погреба.
— Ну, чего?
— Я тебе говорила или нет? Говорила или нет, чтобы ты провода караулила? Говорила или нет? Все! Вира! Нету свету! Не горит: порвали! А они-то хоть бы что!
Женька давно знала, что у тетки есть давние и непримиримые враги. Это были таинственные неведомые и невидимые «они». Заглох мотор у грузовика на улице — «у них всегда так». Повалило бурей дерево у ворот — «так им и надо». Порвались новые чулки — в этом тоже виноваты «они». Разве ж «они» хорошую вещь сделают!
Теперь эти самые «они» получили точный адрес. Это были новые квартиранты.
— Я им говорю: свет порвали, идемте ругаться, а они: «Зачем ругаться, и так починят». Тут работаешь, спины не разгибаешь, а они… Небось, свою в новые платья одевают, а у тебя вон на ноги обуть нечего. Ничего! Бог правду видит! Ты заявление-то написала?
— Какое заявление? — хмуро спросила Женька, хотя знала, что это за заявление. Она каждый год писала такое заявление. Писала и отдавала его Вере Петровне.
— Вот тебе раз! — воскликнула тетка, всплеснув руками. — Долбила-долбила ей про это заявление, а она опять двадцать пять: «Какое заявление!» В школу заявление! На обувку!
— У меня ж есть ботинки.
— Мало ли что есть! Не мне ж одной тебя обувать! Ты, Женька, шуми там, тарахти. Пусть в своей комнате сидят, а к нам не лезут.
«Надоело, сами тарахтите», — хотела сказать Женька, но удержалась — она и так уже второй день подряд только и делает, что грубит всем. «Ну, погоди, — пригрозила тетка вчера. — Вот сентябрь придет, в школу опять пойду, наговорю».
На этот раз Женька сдержалась и промолчала. Тетка, удивившись, наверно, молчанию Женьки, ничего не сказала про часы.
Минут через десять Женьку перехватила Лида.
— Знаешь что! — сказала она возбужденно, крепко ухватив Женьку за руку. — Оказывается, на свете есть два Галифакса. Один в Канаде, другой в Англии. Может, и третий есть? Давай поищем!
— И двух хватит, — сказала ей Женька, пряча глаза. — Куда ж их столько.
Но Лида Женькиной руки не выпустила, видно, уж очень здорово хотелось ей с Женькой помириться.